Астапов Е.И.

Первая мировая война оставила заметный след в истории многих больших и малых населённых пунктов. Не стал исключением в этом отношении и Воронеж. Губернский город Российской империи, населённый в преддверии мирового конфликта чуть менее, чем сотней тысяч жителей, как известно, не был непосредственно затронут боевыми действиями. Однако, несмотря на то, что на чернозёмных просторах тогда не звучали раскаты орудийных залпов, нельзя не признать, что военное время принесло с собой ряд новшеств, серьёзно изменивших внешний облик города и образ жизни его жителей.

Прежде всего нужно сказать, что число этих жителей ощутимо возросло. Спустя два года после начала Первой мировой войны, осенью 1916-го, количество горожан исчислялось уже 170 тысячами. Такой, практически двухкратный рост объясняется появлением в структуре городского населения совершенно новых категорий людей. Это и персонал эвакуированных в тыл промышленных предприятий, и беженцы, массово стекавшиеся из западных районов страны, и военнопленные. Последних также немало направлялось в тыл и их мы также можем смело отнести к числу городского населения - условия содержания в плену были весьма мягкими (достаточно обратить внимание на факты размещения военнопленных офицеров в домах горожан за обычную квартирную ставку). Дислоцировались в Воронеже и отдельные резервные воинские части.

Соответственно изменялась и городская инфраструктура. Некоторые объекты были переоборудованы для промышленных нужд, немалое число зданий превратились в казармы.

Но, пожалуй, самой многочисленной категорией, к тому же наиболее красноречиво свидетельствовавшей о суровости военного времени были раненые. Воронеж стал одним из госпитальных центров русского тыла, уже в декабре 1914 года в городе насчитывалось четыре десятка лазаретов, принадлежавших как казне, так и частным лицам. Госпитали разместились в зданиях городской управы, Епархиального училища, Николаевской прогимназии и многих других местах города.

***

В одном из таких лечебных учреждений - 62-м сводном эвакуационном госпитале, открытом в здании бывшей гостиницы "Франция", в сентябре 1917 года находился на излечении наш земляк, прапорщик по фамилии Каменев. И именно здесь он в те дни повстречал молодого двадцатидвухлетнего офицера И. Ф. Жарких, незадолго до этого вернувшегося на родину из плена, где он находился с июня 1916 года по июль 1917. Результатом их встречи стало появление на свет весьма любопытного документа. Он хранится в фондах Государственного архива Воронежской области (Ф. И-325. Коллекция документов воинских частей, соединений и высших учреждений армии и флота Российской империи и Временного правительства. Оп. 1. Д. 53.) и носит наименование "Рассказ русского офицера, вернувшегося из австро-германского плена 22-го августа 1917 года".

Документ датирован 13 сентября 1917 года. Структурно он подразделяется на три части: краткие предисловие и заключение, написанные Каменевым от первого лица - в них содержатся обстоятельства появления рассказа и напутствие прапорщика землякам, гражданам Воронежа - и, собственно, рассказ, записанный Каменевым со слов Жарких. Зафиксировать своё повествование самостоятельно молодой офицер не мог, чему виной удручающее состояние его здоровья и слабость. Однако стоит отдать ему должное - это не помешало Жарких достаточно ярко описать всё то, с чем ему пришлось встретиться во вражеской неволе.

Рассказ офицера полон весьма характерных подробностей, известных по другим данным о пребывании в плену российских военнослужащих в годы Первой мировой войны. В начале Жарких рассказывает об обстоятельствах собственного пленения, и уже в этом кратком отрывке мы встречаем сведения о, по меньшей мере, некорректном обращении с русскими военнопленными: "Несмотря на своё полусознательное состояние и невыносимую боль от ран, я должен был пережить ту свирепость, с каковой немцы "подобрали" меня". Такие свидетельства сопровождают повествование на всём его протяжении: неоказание должной медицинской помощи, побои, издевательства и оскорбления - вот неполный перечень тех испытаний, что таил для русских воинов австро-германский плен.

Не лучше обстояло дело и с прочими условиями содержания русских военнопленных. Ещё во время нахождения в германском госпитале, по словам Жарких, "питание было настолько скудно, что в течение двух месяцев я совершенно заболел и стал чувствовать, как силы уходят из меня с каждым днём". В австрийском лагере для военнопленных под названием "Шпрацэрн" ситуация оказалась ещё более удручающей - рассказ содержит подробное описание рациона военнопленных - здесь лишь приведём своеобразный итог такого довольствования: "Чтобы избежать голодной смерти, мы все военнопленные, около двухсот офицеров, потребовали от коменданта: улучшения питания или нашего расстрела, так как жить в подобных условиях более было немыслимо". При этом, необходимо отметить, что речь идёт о рационе офицерского состава, как правило бывшем более полным, чем солдатский.

Логичным следствием такого содержания была массовая заболеваемость военнопленных цингой, дизентерией и прочими желудочными болезнями.

В изнурительной борьбе за собственное существование пленникам пришлось выдерживать долгое противоборство с австро-венгерской администрацией. В этой связи стоит обратить внимание на любопытный пример самоорганизации военнопленных - создание офицерского Комитета для довольствования, о котором упоминает Жарких. Надсмотрщики, впрочем, стремились воспрепятствовать и этому классическими методами "разделяй и властвуй": "Австрийцы всё время старались вооружать нас друг против друга: великороссов на малороссов, поляков на русских, и всячески издевались над нами...".

"Итак, наша жизнь шла в непрерывной и непосильной борьбе с голодом и холодом и жестокосердием австрийцев", - резюмирует русский офицер. Что примечательно, от австро-венгерских подданных, проживавших по соседству, тяжёлая участь "лагерников" тщательно скрывалась.

Из немногих "светлых сторон" жизни военнопленных можно отметить то, что им (по крайней мере, офицерам), как и в России, также предоставлялась относительная свобода передвижения в близлежащей местности, хотя и с оговорками: "Ходить в город, не больше, как на три-четыре часа, за самыми необходимыми покупками, можно было только с разрешения коменданта, под вооружённым конвоем".

Это лишь то немногое, о чём в увлекательной форме может поведать читателю и исследователю рассказ русского офицера И. Ф. Жарких. Содержит рассказ и немало других подробностей условий жизни, быта и содержания русских военнопленных в местах их концентрации, их взаимоотношений с австро-венгерской администрацией.

Сожалеть остаётся лишь о том, что в рассказе не сохранилось сведений о фронтовом пути двух его авторов, настроениях в среде русских военнопленных, степени их информированности о событиях на родине, деталях освобождения Жарких из плена.

Примечательна заключительная часть документа, вновь переносящая читателя в сентябрьские дни 1917 года, в стены воронежского госпиталя - в ней, резюмируя изложенное выше, прапорщик Каменев обращается ко всем соотечественниками на фронте и в тылу, выражая надежду на то, что рассказ бывшего германского узника вызовет в россиянах благородный порыв к войне до победного конца. Надежду, как мы теперь знаем, тщетную, но ярко свидетельствующую о том, что и на четвёртом году тяжелейшей борьбы с внешним врагом, за полгода до катастрофического мира, вызванного внутренними катаклизмами, оставались ещё в нашем отечестве те, для кого патриотизм, честь и воинский долг не были пустыми словами.

Список использованной литературы

1. Государственный архив Воронежской области. Ф. И-19. Воронежская городская управа.Оп. 1. Д. 2993.

2. Государственный архив Воронежской области. Ф. И-212. Начальник гарнизона г. Воронежа. Оп. 1. Д. 1.

3. Государственный архив Воронежской области. Ф. И-325. Коллекция документов воинских частей, соединений и высших учреждений армии и флота Российской империи и Временного правительства. Оп. 1. Д. 53.

4. Карпачев М.Д. Кризис продовольственного снабжения в годы Первой мировой войны (по материалам Воронежской губернии) // Рос. История. – М., 2011. - № 3. – С. 66-81.

ГАВО. Ф. И-325. Коллекция документов воинских частей, соединений и высших учреждений армии и флота Российской империи и Временного правительства. Оп. 1. Д. 53.

Рассказ русского офицера, вернувшегося из австро-германского плена 22-го августа 1917 года

Предисловие

Эвакуированный с фронта в родной г. Воронеж, я был помещён в 62-ой сводный эвакуационный госпиталь, где встретился с молодым двадцатидвухлетним офицером И. Ф. Жарких, который рассказал мне о своём тяжёлом заключении в проклятом австро-германском плену. Этим характерным рассказом моего товарища по Госпиталю я хочу поделиться с гражданами г. Воронежа. Сам пострадавший настолько болен - он харкает кровью - что лично не мог составить записок о своём пленении и я, с его согласия, записал всё то, что он рассказал мне в минуты облегчения.

Вот этот бесхитростный рассказ.

Рассказ

После десятидневного боя под Барановичи[1], в июне 1916 г., боя, который закончился взятием двух укреплённых позиций у противника, я, при контратаке неприятеля, раненый в ногу и голову, остался на поле битвы и был подобран немцами.

Несмотря на своё полусознательное состояние и невыносимую боль от ран, я должен был пережить ту свирепость, с каковой немцы "подобрали" меня. Увидев на мне офицерские погоны, здоровенный немец с бешеным криком "русский офицер!" и с пеной у рта бросился на меня со штыком, но подбежали ещё три немца, удержали нападавшего и стали яростно о чём-то спорить; видимо, каждый приписывал себе честь взятия в плен русского офицера. После того, меня положили на "палатку" и по окопу (по земле) поволокли к своей землянке. Там, прежде всего, сняли с меня погоны, разрезали сапог, сделали перевязку и забрали все, как военные, так и собственные вещи: часы, кольца, кошелёк с деньгами...

В этой землянке я лежал довольно долго, не могу сказать, сколько часов, но всё время я слышал канонаду продолжавшегося боя.

Затем была прислана телега; меня положили в неё и повезли в тыл. Около меня находились пленные раненые русские солдаты, с которыми немцы поступали так: кто мог из наших раненых держаться на ногах, того погнали, как скот, а тяжелораненых грудой свалили на телегу. Я не видел, чтобы им была сделана перевязка или, как говорится, оказана первая помощь.

На телеге везли меня до узкоколейной железной дороги; ни пить, ни есть ничего не давали. Отсюда, по узкоколейке, направили меня до местечка Пружаны (около Брест-Литовска), где был карантин и где мне сделали настоящую перевязку, промыв раны.

И немного накормили. В Пружанах мне был военный допрос.

Сначала подослали ко мне еврейчика, который сказал, что он русский пленный вольноопределяющийся и работает в местной аптеке и его, как русского гражданина волнует состояние русской армии и настроение в тылу: как питается армия, как дорога у нас в России жизнь, достаёт ли хлеба, как ведёт себя народ и т. д. в этом духе. Даже спрашивал, сколько корпусов участвовало в бою...

Я, конечно, сразу понял, что за "птица" передо мной и дал ему почувствовать, что все его попытки - напрасны, а затем откровенно заявил, что не имею ни малейшего желания вести с ним разговор.

Он ушёл от меня очень обиженным.

Через день, после еврейчика, является Обер-лейтенант с переводчиком и заявляет, что он - Начальник Участка, где я нахожусь и что я должен и обязан дать ему ответ на ряд вопросов, необходимых для статистики: 1) когда и где я родился, 2) где воспитывался до военной службы, 3) где получил военное образование и т. д.; затем, где находился полк на позиции, какое отношение между русскими солдатами и офицерами. "Говорят, - сказал он, едва злорадно улыбаясь, - у вас, русских - страшная вражда и междоусобица".

И, исподволь, пытался он расспрашивать меня о том же, о чём и еврейчик, но я ответил ему только на первые три вопроса; на остальные же вопросы отвечать совершенно отказался.

Тогда Обер-лейтенант резко заявил, что это необходимо для статистики и что вообще, им немцам, многое известно о русской армии и что я, как пленный, обязан ответить ему на его законные вопросы, но я категорически заявил, что <...> я ни слова не скажу ему о состоянии нашей армии и он может делать со мной всё, что угодно... Обер-лейтенант был разъярён, что-то нашумел и почти выбежал от меня...

Наконец, по железной дороге, в вагоне-теплушке я был доставлен в немецкий город Гольдерберг, где поместили меня в эвакуационный госпиталь.

Для меня, как будто для арестанта, отвели отдельную комнату, у дверей которой постоянно находился вооружённый часовой.

Вообще, часовые были на каждом шагу. Даже в клозет выводили меня под охраной вооружённого часового.

Сёстры милосердия посещали меня только в сопровождении врача, чтобы сделать мне перевязки и сейчас же уходили.

Им было строго запрещено разговаривать со мною.

Питание было настолько скудно, что в течение двух месяцев я совершенно заболел и стал чувствовать, как силы уходят из меня с каждым днём. Свежего воздуха, так необходимого для больного, я был вовсе лишён. Наконец, доктор, относившийся ко мне небрежно и официально-сухо, однажды заявил мне, что для улучшения питания и восстановления сил, он выхлопотал мне возможность отправиться в Венгрию. Таким образом, снова под конвоем, я был отправлен в венгерский городок Сэкэшфэхэрвар, где, правда, было немножко получше, особенно первое время: давали больше хлеба, кукурузы и днём начали выводить на воздух.

Надо сказать, что в Венгрии всё же отношение ко мне было более или менее человечное со стороны постронних, невоенных людей и со стороны сестёр, но караул, находящийся при госпитале (в Сэкэшфэхэваре) издевался надо мной так: придёт иногда в комнату начальник госпиталя, заставит подняться с койки и выйти, а затем снова гонит в комнату или не позволяет смотреть в окно, а то завешивает окна шторами или, вдруг, не успеешь электричеством осветить комнату, как он приказывает уже погасить свет.

В такой обстановке пробыл я два месяца и когда стал чувствовать себя настолько, что мог самостоятельно ходить, меня немедленно направили в Австрию в лагерь для военнопленных "Шпрацэрн". Прибыл я туда 18-го сентября 1916 года.

Лагерь "Шпрацэрн" состоит из шести бараков. Сделаны бараки из "толя" (смесь песка и смолы), окрашены в чёрный цвет и своим видом "собачьих конур" производят мрачно-удручающее впечатление.

Эти бараки вначале окружены двумя рядами колючей проволоки, сажени полторы в вышину, на расстоянии двух сажен одна от другой, где вбиты колья и сделано переплетённое проволочное заграждение, как на позиции. До этих проволочных основных заграждений, с внутренней стороны, на расстоянии полутора сажен, проведена ещё из проволоки линия, которую австрийцы называют "моральной чертой", так как только до неё можно подходить военнопленным во время прогулки по двору. Всё это, как и весь лагерь, окружено забором с трёх сторон. Между забором и проволочными заграждениями расположены будки для часовых на расстоянии пятидесяти шагов одна от другой. Та стена барака, которая выходит в незагороженную забором сторону к жителям австрийской деревни, выкрашена белой краской, вероятно, чтобы скрасить мрачной состояние бараков военнопленных от мирных жителей, каковые не подпускаются к лагерю ближе, чем на сто шагов.

Вообще, от жителей тщательно скрывается тяжёлая участь военнопленных...

Офицерские палатки (солдаты живут в общих бараках-сараях) делятся досками на комнаты: от трёх до шести человек в каждой комнате. Комнаты эти похожи на досчатый гроб: с одним или двумя маленькими окнами; со столом, сбитым из досок; со стульями из обтёсанных брёвен и с кроватями железными с жёстким одеялом, с соломенными матрацами и подушками и с простынёй, которая менялась каждый месяц.

Порядок дня был таков: с 8 до 10 ч. утра можно получать кипяток (литр на человека); в 10 ч. утра все обязаны явиться на поверку, которая продолжается, приблизительно, до 12 ч. дня.

Каждого выкликают по фамилии, каждый должен пройти мимо коменданта или его адъютанта, чтобы тот мог посмотреть в лицо военнопленного и, таким образом, лично удостовериться. На поверку обязаны являться все.

Кто не является на поверку, подвергается дисциплинарному взысканию: первый раз - арест на семь суток, затем арест удваивается. Больные, по предписанию врача, иногда освобождаются от поверки. В первом часу все обязаны явиться в столовую и каждый должен занять указанное ему раньше место...

Когда я прибыл в лагерь, нас довольствовал "Кантинёр", который обязан был нас кормить за три кроны (правительств. содержание). Обед всегда состоял из какой-то жижицы: капуста в воде, которую австрийцы называли русским борщом и из подобия постной котлеты: малыга, картошка и ещё что-то.

Три раза в неделю бывало мясо, собственно, кровяная колбаса (1/8 фунта на человека), которую, несмотря на голод, я никак не мог есть. Хлеб, состоящий из молотых костей, кукурузы, древесной и ржаной муки и совсем безвкусный, полагался для выдачи каждый день, но выдавался нам всего четыре раза в неделю и меньше, чем полфунта на человека.

Таков был обед наш.

В шесть часов вечера - ужин.

На ужин полагалось второе блюдо обеда.

Собирали нас к обеду и на ужин по колоколу -"долгий звон". До десяти часов вечера можно было <...> двору и между бараками до "моральной черты" или быть у себя в комнате и иметь электрич. свет, который гасился в 10 ч. вечера.

Ходить в город, не больше, как на три-четыре часа, за самыми необходимыми покупками, можно было только с разрешения коменданта, под вооружённым конвоем; причём, последний закупал всё необходимое.

От лагеря до города - шесть вёрст...

Довольствование нас "Кантинёром" привело к тому, что люди "падали от ветра".

Чтобы избежать голодной смерти, мы все военнопленные, около двухсот офицеров, потребовали от коменданта: улучшения питания или нашего расстрела, так как жить в подобных условиях более было немыслимо.

Комендант и в том и в другом нам отказал.

Тогда мы все написали заявление о нашей участи в Испанское Посольство, так как мы находились под его покровитеьством; но комендант резко объявил, что наше заявление, которое без разрешения Австрийского Министерства, мы не имели права писать, не может быть послано в Испанское Посольство и возвратил нам его обратно.

Тогда Есаул М. решительно-смело заявил коменданту, что он убьёт "Кантинёра" и все его товарищи, пленные офицеры пойдут на проволоку, чтобы часовые их расстреливали. Тогда комендант приказал привести одно орудие (оно стоит там и по сие время) и несколько пулемётов, которые были наставлены на наш лагерь

Со своей стороны мы потребовали генерала Лингард(а), чтобы он, как заведующий военнопленными, прибыл в лагерь.

Комендант вызвал Генерала по телефону и вскоре мы встретились с нашим высшим начальством, экстренно прибывшим в лагерь, объявленный "бунтарским".

Прибывшему Старику-Генералу мы высказали всё, что у нас накопилось на душе.

Генерал, с австрийской лояльностью, ответил, что "Кантинёр" должен покрыть свои убытки, так как его торговые фирмы были "разграблены" в России и во Франции; наше же коллективное выступление против австрийской администрации он будет считать бунтом и будет подавлять всею строгостью военных законов...

Итак, всё осталось по-прежнему.

"Кантинёр", долгое время проживавший в России и говорящий по-русски, злобно заявил нам, что он потерял крупное состояние в России и должен поправить свои дела.

Тогда Эсаул М. (впоследствии его арестовали и отправили в лагерь штрафованных) от лица всех пленных офицеров прямо объявил этому "Кантинёру", что если он в течение недели добровольно не оставит лагеря, то будет <...> приговорён к смертной казни. На "Кантинёра" такое определённое решение русских офицеров так повлияло, что он, несмотря на поддержку и увещевание администрации, забрал свои "пожитки" и... удрал. Тогда нам, взамен бежавшего, хотели дать нового "Кантинёра", но мы без оговорок отказались и решительно заявили, что лучше сразу все умрём, чем будем ждать неизбежной мучительной голодной смерти, и пусть администрация разрешит нам выбрать свой комитет для нашего довольствования. Комитету было бы дано право раз или два в неделю ходить в город за съестными припасами. После долгого прения и голодания, так как у нас не было ни комитета, ни "Кантинёра", лагерная администрация должна была пойти на уступки и разрешила нам иметь свой комитет, хотя находила, что это противозаконно...

Скоро вышла новая история...

Ввиду того, что продукты мы могли получить лишь в австр. продовольственной лавке, а там нам отказали в продаже, у жителей же достать что-либо съестное было невозможно, мы снова остались ни с чем.

По счастью, время было осеннее, у жителей капуста была ещё на корне и её не успели забрать в продовольственную лавку, то нам удалось закупить эту капусту и уничтожать её во всех видах. Этой капустой пользовались мы до Рождества, переболев цингой, дизентерией и прочими желудочными болезнями. Многие из нас были отправлены в Госпиталь и несколько человек умерло.

Когда наши запасы капусты кончились, мы очутились перд страшным призраком: "Кантинёра" или голодной смерти. Было созвано общее собрание военнопленных офицеров; искали выхода из создавшегося трагического положения и решили питаться, как придётся, скупая за большие деньги ещё не распроданную в продовольственную лавку капусту (приходилось по две ложки капусты на человека), а остальные имеющиеся у нас последние деньги решили послать в Швейцарию для выписки самых простых пищевых продуктов, как печёный хлеб и крупа.

Так как получить продукты можно через три-четыре месяца, то с января до самой весны мы жили в ужасных условиях.

Австрийцы-администраторы, видя наше отчаянное положение, - совесть ли в них заговорила или, правильнее, они испугались ответственности за нашу поголовную гибель от голодной смерти - попросили у нас денег, что закупить для нас вагон картофеля.

Мы им поверили, дали денег, каковые они, по их словам, послали в главный продовольственный комитет (магистрат) г. Вены.

Это было дело в январе месяце.

В июле я уезжал из лагеря в Россию, и до моего отъезда не было получено ни картофеля, ни денег, несмотря на наши жалобы во все комитеты и министерства...

Зима, сама по себе была очень холодная.

Наши досчатые бараки, которые ветер пронизывал насквозь, имели водяное отопление: тепло держалось в бараках несколько минут. После непродолжительных истопок, когда ударили сильные морозы в 20° и 25°, вода в трубах замёрзла и трубы полопались.

К голоду присоединился холод.

Было невыносимо тяжело.

Мы обратились с разрешением на собственные деньги - кое-как собрали их - купить железные печки, но австрийцы отказали: железные печки нужны им для фронта...

С приближением весны, когда потеплело, трубы поправили, но не стали выдавать угля.

Тогда мы решили сами приобрести уголь и передали деньги на покупку угля Коменданту, но угля от него не получили и пропали ни за что наши деньги.

Весною мы стали получать из Швейцарии продукты: хлеб и крупу. Тогда австрийцы перестали выдавать нам хлеб, говоря, что мы имеем свой собственный хлеб. Видя, что мы продолжаем выписывать продукты из Швейцарии, австрийцы заявили, что они запрещают нам это делать, так как много их денег идёт за границу. Ввиду того, что весной мало продуктов, а выписывать их нам было запрещено и в перспективе снова - голод, а там - холодная зима, мы окончательно пали духом и, очевидно, приняли такой вид, когда говорят "краше в гроб кладут", так что даже австрийцы тревожились, как бы военнопленные не стали "чёрным пятном" в их кровавой военной истории...

Итак, наша жизнь шла в непрерывной и непосильной борьбе с голодом и холодом и жестокосердием австрийцев. Масса погибла молодых сил в неволе вражьего плена!.. Австрийцы всё время старались вооружать нас друг против друга: великороссов на малороссов, поляков на русских, и всячески издевались над нами...

С нашими же солдатами австрийцы обрашаются ещё хуже: в госпиталь их - наших больных солдат - даже тяжелобольных редко отправляют, предоставляя им умирать "собачьей смертью"; возят на них бочки с отбросами; отправляют их на итальянский фронт работать под обстрелами; ругают их "дикими русскими", "собаками", глумятся над ними и часто бьют их.

 

Заключение.

 

Гражданин-читатель, может быть ты сам воин и простой рассказ твоего товарища по оружию, искалеченного немецким застеночным пленом, вызовет у тебя священный гнев негодования и благородный порыв к борьбе до конца.

Гражданин-читатель, если ты работаешь в тылу, то и тебя должно глубоко волновать всё то, что переживает брат твой в бою и в плену, и ты должен с большей энергией вести борьбу за Освобождённую Россию, ту борьбу, в которой мы все "приобретём право своё!".

А как много у нас говорунов и фантазёров и как мало настоящих борцов!

И как много ругани, вражды и ненависти и как мало дела, согласия и любви!

Да будет стыдно многим-многим!

Сообщил прапорщик Каменев.

13-го сентября 1917 года.

г. Воронеж

62-ой сводный эвакуац. Госпиталь,бывшая гостиница "Франция",

Большая Московская улица[2].

Примечания

• Русское краеведение