Данилов Д.О.

Характеристика источников

Основой для написания работы послужил комплекс документальных источников. Во-первых, это документы, касающиеся общественной деятельности российских эмигрантов в Харбине, хранящиеся в ГА РФ: Обзор Комитета Харбинского благотворит. Общества о своей деятельности( Ф.1463. Оп. 3. Д. 229); Письмо из Комитета Харбинского благотворительного Общества (Ф.1463. Оп. 3. Д. 50).

Во-вторых, это неопубликованные документы из архива Дома Русского Зарубежья им. А. И. Солженицына, представленные материалами личного происхождения: воспоминания Л. К. Дземешкевич (Ф.1. Р. 277). Использованные в работе главным образом воспоминания Л. К. Дземешкевич, дают нам представление о таком феномене, как русский Харбин. В документе, представляющим из себя автограф, набранный машинописью; количество листов в деле – 261. Воспоминания имеют структуру – разделение на 10 глав. На листах имеются купюры – местами текст строчек или  целого абзаца (См. напр. Л. 75) заклеен полосками бумаги – возможно, это авторская правка.

В документе дается представление о нескольких областях деятельности русских в Харбине. Подробнее всего описывается система среднего образования Харбина; это во многом обусловлено личным участием – обучением в некоторых из них, знакомством с учениками из других. В источнике рассмотрены духовные аспекты жизни русского Харбина, из которых возможно выделить такую область в общественной жизни, как деятельность Церкви. В контексте этих двух сегментов жизни общества в воспоминаниях приводятся сведения о благотворительной деятельности в городе различных организаций и реже - отдельных лиц.

В-третьих, был использован материал публицистического характера  СМИ о Харбине: журнал «Часовой»,[1] издание «Русская Атлантида»[2], публикующее отдельные воспоминания.

Исключительный интерес представляют документы из ЦА ФСБ,[3] представляющие в этом случае собой выписки из отдельных перлюстрированных писем. Данный источник позволит показать настроения в русской эмигрантской среде Харбина.

Обзор литературы

Знакомясь с литературой, посвященной истории российской эмиграции на Дальнем Востоке, в ней можно традиционно выделить следующие течения: исследования, написанная в СССР, литература, изданная за рубежом и книги, изданные после распада СССР.

Значительной проблемой разработки истории КВЖД в советской историографии (Харбина в частности), был полузапретный характер этой темы. Здесь упоминания о Харбине можно было встретить лишь в связи с экономической историей Манчжурии, или посвященных революционному и рабочему движению в полосе отчуждения КВЖД. В  исследовании Л. Ф. Говердовской[4] проведена градация интереса советских исследователей к этой теме:  можно разделить на периоды: 20-40-е гг.; 50-60е гг.; 70-80-е гг.; 90-е гг. XX в. Отмеченной особенностью работ по теме в 20-40-е гг. стали политизированность материала, доминирование классово-партийного подхода, и популярный характер небольших по объему работ. Исследователями дальневосточной ветви  русской эмиграции в этот период стали работы В. Белова,[5] А. Корженца, И. Лунченкова, А. Бобрищева-Пушкина, Н. Кичкасова. [6]

В 50-60-е гг. появляются работы, основанные на личных воспоминаниях бывших эмигрантов, возвратившихся после войны в СССР. Среди таких можно отметить работы Д. И. Мейснера, В. В Шульгина.[7] В 1960-70 гг. по теме были открыты новые архивные источники, что обусловило возрастание количества разного рода работ. Среди исследователей этого периода можно отметить К. В. Гусева, Г. З. Иоффе, В. В. Комина, Г. Ф. Барихновского, С. А. Федюкина.[8]

После распада СССР, и в 1990-е, 2000-е усилился интерес к проблеме дальневосточной эмиграции, были введены в научный оборот и стали доступными новые архивные источники. Среди авторов, опубликовавших свои работы в этот период можно выделить следующих: Н. Е. Аблова,[9] в чьей работе предпринята попытка создания периодизации и выделения периодизации истории  русской эмиграции в Китае. Анализируется взаимосвязь истории дальневосточной ветви русской эмиграции на всем протяжении ее существования(определяемых как 1920-50-е гг.) и истории КВЖД как объекта международных отношений на Дальнем Востоке. Н. П. Крадин,[10] работы Г. В. Мелихова,[11] Е. Таскиной,[12] Хисамутдинова.[13]

К исследованиям, проведенным после распада СССР, относится работа  Е. Е. Аурилене,[14] представляющая интерес в методологии исследования русской общины в Харбине. Здесь была предпринята попытка выделения нескольких тенденций в современной историографии проблемы дальневосточной ветви российской эмиграции.

Первая тенденция – проблемы адаптации эмигрантов в инокультурной среде. Согласно авторам этой тенденции, российские эмигранты в Китае и в частности, в Харбине, предстают как «своеобразное государство в государстве»,[15] или как анклав Российской империи, обособленный в культурном отношении,[16] и «обладавший полной автономией».[17] Есть и противоположные позиции – к ним можно отнести утверждение Г. В. Мелихова о том, что в Харбине сложился феноменальный сплав многих культур – русской, китайской, японской,[18] Н. И. Дубининой -  «российская эмиграция культурно взаимодействовала с китайцами и другими этносами, проживавшими на территории Китая».[19]

Второй тенденцией является обобщение исторический реалий и неприятие исследователями региональных особенностей. Примером может послужить Харбин – «где работают, живут и думают по-русски»[20] и русские общины в других городах Китая – Шанхае и Тяньзине, «где урбанистическая мишура иностранных концессий перерабатывает податливую русскую душу в ценное удобрение для иноземной культуры»[21].

Третьей тенденцией, по мнению Е. Е. Аурилене, стало утверждение, что японская оккупация Манчжурии привела к упадку русской культуры. Эту точку зрения излагает в своей книге «Россия за Рубежом» М. Раев,[22] он же предлагает свою дату окончания истории русской диаспоры в Китае, согласно которой Русское Зарубежье в Китае прекратило свое существование  в 1939 г. Другого мнения о дате окончания истории русской диаспоры придерживается Е. П. Таскина, - она предлагает 1950 г.[23] Японское правление стало одной из причин исчезновения русской диаспоры в Китае – такого мнения придерживается в своем исследовании У Нань Линь.[24] Е. Е. Аурилене считает, что основной причиной исхода русских стала отнюдь не оккупация, а массовая репатриация после окончания Второй мировой войны, а также победа китайских коммунистов в гражданской войне с Гоминьданом.[25] Пример хронологических рамок этапов пребывания Русских в Манчжурии дается в работе Л. Ф. Говердовской[26]: три периода – появление и строительство КВЖД  (кон. XIX – нач. XX вв.); период революции и гражданской войны в России, (1917-1924) связано с передачей КВЖД в совместное советско-китайское управление в 1924 г.; проведение индустриализации, начало репрессий в СССР, отток русского населения в Китай, вооруженный конфликт на КВЖД в 1929 г.( 1925-нач. 1930-х гг.) Автор отмечает, что дальневосточная ветвь российской эмиграции «отличалась своеобразием формирования…была представлена вся Россия. Эти люди, рассеялись…неся с собой элементы старой русской культуры, нравов и обычаев».[27]Также автор полагает, что японская интервенция в Китай коренным образом изменила положение русской диаспоры в этой стране.[28] Этот тезис представляется спорным, поскольку известна роль созданного японцами БРЭМа, хоть и насыщенного идеями «Киовакай»[29], но все же послужившего консолидации российской эмиграции. В статье Н. А. Василенко[30] изложено иное понимание национальной проблемы – взаимоотношения проживающих в городе этносов. Автор придерживается мнения, что «отсутствие национализма, расовой дискриминации позволяло решать любые проблемы».[31] В данной статье приводятся данные о численном и этническом составе населения полосы отчуждения КВЖД на 1903 и 1910 гг. Однако на наш взгляд, автор склонен генерализировать исследуемые им тезисы о гармонии межэтнических отношений в полосе отчуждения КВЖД. Другим автором, который на наш взгляд, удачно затронул тему межнациональных взаимоотношений, стал Добрынин П. П.[32] Не обобщая ситуацию межнациональных отношений, он рассматривает конкретный пример взаимодействия студентов разных национальностей в пределах одного учебного заведения г. Харбина: «Дружеские отношения мы больше поддерживали с китайским студентами, так как студенты-японцы держались несколько обособленно…но в целом и с ними у нас поддерживались хорошие отношения… К русским студентам особенно хорошо относилась японская профессура».[33]

Попытка освещения духовной жизни русской эмиграции в Китае  представлена в работах В.Ф. Печерицы[34] и О. И. Кочубей.[35]

Из зарубежных авторов, исследовавших феномен русского Харбина, можно выделить исследование Джеймса Картера (James H. Carter) [36]. В его исследовании поднимается проблема взаимоотношений различных национальностей в Харбине , где рассматривается период с 1918 по 1932 гг., характеризующийся как попытка превращения многонационального города в исключительно китайский.

Стоит упомянуть работу другого его соотечественника, Дэвида Вольфа,[37] и исследовательницу Р.К.И. Квестед.[38]

Введение

Постановка проблемы исследования. В данной работе анализируется феномен понятия «русского Харбина», которое становится все более общеупотребительным в современной исторической науке.

Объектом настоящего исследования станет Харбин в 1898 – 1945 гг., или «русский период» в его истории. Предметами исследования будут деятельность Церкви, учебные заведения, благотворительность. Выбор именно этих областей общественной жизни, на мой взгляд, должен достаточно хорошо показать причины генезиса, отразить развитие и угасание общественной жизни русского Харбина.

Хронологические рамки исследования: проблема общественной жизни населения Харбина рассматривается нами за весь период существования значимого русского общества в Харбине с 1898 г., с момента начала строительства до середины 1940-х гг., ознаменованных началом исхода русских из Китая.

Географическими рамками исследования является Харбин, административный центр КВЖД и прилегающей полосы отчуждения

Китай называется страной, где русская диаспора на Дальнем Востоке достигла своей наибольшей концентрации[39]. Здесь, в связи с постройкой Китайской Восточной железной дороги и ее центра – Харбина, появились десятки тысяч переселенцев из Российской империи, чье количество особенно возросло после эмигрантской волны из России в 1920-х гг. Термин «Русский Харбин» был позаимствован из работы одного из харбинцев, Г. В. Мелихова. Изучая опыт совместного проживания в Манчжурии с центром в Харбине  представителей 35 народов и национальностей, автор доказывает, что «русский язык и русская культура объединили все национальности и национальные культуры»[40]

До 1908 г. в официальных документах город носил название «железнодорожный поселок Сунгари».[41] Название города «Харбин», как можно предположить, некитайского происхождения, так как иероглифы, которыми оно пишется,  - ХА – ЭР – БИН – только соответствуют звучанию названия и при переводе дают бессмысленное разночтение: «веселая могила» или «высокий берег». По мнению исследователей, свое название город получил от деревушки Хаобин, стоявшей в этой местности.[42] Официальным «днем рождения» города считается 28 мая 1898 г., когда на место будущего Харбина прибыли руководители строительного управления.

Чем был Харбин? По замечанию современника, это был, «фантастический город, с уникальной цивилизацией, столица русской эмиграции, прибежище цвета русского общества».[43] До революции 1917 г. его называли «Париж Манчжурии….построенный с европейским блеском».[44] В жизни горожан «Нищета и блеск богатства жили бок о бок рядом».[45] Интересно отношение харбинцев к ломбардам – не считалось зазорным покупать и дарить заложенную вещь: «…помню ломбард…и мы заходили туда, чтобы выбрать кому-нибудь что-то в качестве подарка – ко дню Ангела, или «на зубок» новорожденному».[46]

Харбин делился русскую и китайскую части.[47] Это был по духу настоящий русский город, с русским, в большинстве, населением, сохранившим и язык, и все обычаи, церкви, школы, магазины….Даже вывески на китайских магазинах и названия улиц были на русском языке.[48] На 1903 г. здесь проживало, по данным проведенной однодневной переписи, 44,6 тыс. чел., из них русских – 15,6 тыс., китайцев – 28 тыс. По своему профессиональному составу это население делилось на ж/д служащих (60%), торговцев и промышленников (22%), военных (13%).[49]

Этому городу, «было суждено на определенный срок, отпущенный историей, стать и культурным центром…».[50], каким он был впоследствии:  Харбин 1920-х гг. называется центром русской эмиграции в Азии.[51]

После революции и гражданской войны в России Харбин стал сосредоточием остатков белого движения. Эти «остатки» в общем можно охарактеризовать так: «…ограбленные когда-то до нитки у себя дома, выброшенные в чужую страну в одном мундире, или мешке из-под картошки и сумевшие на первые свои заработки поставившие храмы и Дома Милосердия и сохранившие традиции и культуру своей России».[52] Эти же люди называются современником носителями особой «своей исторической миссии в Манчжурии»,[53] результатом которой стало «вдохновение жизни в безмятежный сон соседа, развив и промышленность и сельское хозяйство, запустив пароходы в несудоходные реки и выведя Китай на мирового поставщика хлеба, о котором до русских понятия не имели».[54]

Относительно численного состава русского населения Харбина период 1930-х гг. – времени расцвета города – интересные сведения приводятся в работе Дубининой Н.[55] Согласно ей, здесь числилось 30 тыс. русских эмигрантов, и около 21 тыс. советских подданных.

Приход советской армии в 1945 г. послужил началом конца существования русской эмиграции в Харбине. Изначально советские войска воспринимались как «освободители», харбинцы верили, что в стране, откуда им пришлось уехать, произошли большие перемены. Показательным примером выражения чаяний жителей Харбина стал визит атамана Семенова в «полной форме» к прибывшему советскому командованию, которое любезно его приняло, а создателя харбинского «Союза Фашистов» ген. Родзаевского убедили вернуться в советский Харбин «для совместной работы с новой советской властью». [56]

Последовавшие затем репрессии развеяли иллюзии, начался массовый вывоз русского населения в СССР. Жители Харбина, возвратившиеся в СССР по программам репатриации 1935 и 1947 гг., подпадали под действие приказа Ежова №00593 1937 г[57]. Согласно этому приказу, репатрианты, выехавшие в СССР по собственному желанию или по велению ген. консульства СССР в Харбине, подлежали немедленному аресту. Источник сообщает, что аресты людей по обвинению в принадлежности к группе населения, именуемой «харбинцы», имели определенные хронологические рамки. Их предписывалось «совершить…с 1 октября по 25 декабря. Приговор предлагалось приводить в исполнение немедленно».[58] (вероятно здесь имелись в виду указания для рамок-дат на 1937 г., время издания указа). Под такое же определение «харбинца» подпадали и лица, проживавшие в других местах – городах Шанхай, Дальний, Мукден: «Вот они – харбинцы, одного названия которых хватало на расстрельный приказ…по которому уничтожалось все, бросавшиеся на свою родину при малейшем обманном постановлении – шанхайцы, дальнинцы, мукденцы – уничтожались под одним почетным именем – «харбинец»».[59]

В этих условиях большинство эмигрантов было вынуждено принять советское гражданство или выехать из Китая, благодаря переселенческой политике китайского правительства, на острова (Тубаобао).[60]

Глава 1. Деятельность Церкви

Институт Церкви стал для выходцев из России, по мнению историка-исследователя Н. Н. Аблажей, объединяющим фактором. «Православные храмы стали не только религиозными, но и общественными центрами русских колоний».[61]Причины этого объединяющего влияния можно объяснить тем, что религия, в отличие от спектра политических убеждений, оставалась для большей части российской диаспоры общей. Определяющими роль Церкви в ситуации исхода русских с территории России, могут стать слова современника: «Потеряв все, кроме совести и веры, несчастные русские изгнанники ухватились за Церковь как за последний якорь».[62] Со своей стороны, беженцы желали сохранить в чужой среде родной богослужебный язык, старый церковный календарь и, привычный с детства, религиозно-бытовой уклад, в котором были воспитаны.[63] В Харбине, по мнению исследователей, основные духовные ценности русской диаспоры основывались  также на православной культурной традиции.[64]

Административное устройство. Со времени появления русских поселенцев на месте будущего Харбина - с 1890–х гг. все местные православные приходы находились в ведении Русской Православной миссии в Пекине. Постепенно Харбин становится центром церковной жизни в Китае, и как отмечается современником, «ко времени расцвета Харбинской епархии в ее состав входило 60 приходов с монастырями при 100 священнослужителях».[65] Однако в 1907 г. все учреждения Русской Православной Церкви в городе были переданы в ведение Владивостокской епархии.  Но наряду с этим, продолжали существовать и храмы, относящиеся к Пекинской миссии – таким был Благовещенский храм, находившийся на Полицейской ул., и имевший статус подворья миссии до 1942 г., когда перешел в ведение Харбинской епархии.

Подобный полицентризм усиливал проблему «религиозного климата» этой одной из окраинных епархий Российской империи. В Харбине начало процветать сектантство, однако, как　считается, еще не в той мере, как позже, в 1920-х[66]. Среди жителей города получали распространения суеверия, многие из которых были связаны с таинством венчания, обручальным кольцом.[67]

В 1922 г. берет свое начало Харбинская епархия, образованная указом Зарубежного Синода. Ее основоположником и первым епархиальным архиереем стал высокопреосвященный Мефодий (Герасимов), ставший затем митрополитом Харбинским и Манчжурским. Этого архиерея отличала «искренняя религиозность, подлинная любовь к Отечеству и русскому народу».[68] С его именем также связывают и расцвет епархии: «неустанными трудами он воссоздал Манчжурскую епархию  в том виде, в котом она оставалась неизменной до своего вхождения в юрисдикцию Московского Патриархата».[69]

Преемником Мефодия стал митрополит Мелетий (Заборовский), живший в Харбине с 1920 г.  Отличительной чертой его деятельности стала забота об образовании – ему принадлежит честь открытия Свято-Владимирского института в Харбине. Ректором института было назначено духовное лицо – епископ Димитрий (Вознесенский), вероятно, в этом видны старания самого митрополита. Кроме образования, митрополит занимался благотворительной деятельностью: при нем было открыто четыре благотворительных заведения – Серафимовский приют, дом призрения для престарелых, Серафимовская народная столовая, бесплатная больница с амбулаторией.[70]

Митрополита сменил владыка Нестор (Анисимов), известный также как просветитель Камчатки. При нем также было продолжено благотворительное дело: «участвовал в открытии Дома милосердия и трудолюбия, приюта глухонемых, клиники для морфинистов, дома душевнобольных».[71] Видны его труды и в культурной сфере – при нем были открыта Харбинская школа живописи и иконописи.  Но больше всего владыка Нестор стал известен как архиерей-конформист, признавший легитимность Московской Патриархии: «В июне 1945 г., за три месяца до начала военных действий с Японией, с благословения советского патриарха Алексия 1, за богослужением Нестор стал возносить молитву о Патриархе Московском и Всея Руси».[72] Здесь главной предпосылкой может показаться приближение Красной Армии, но возможно, что объяснением такого решения может послужить и личностная характеристика владыки: «Эта фигура была необыкновенно выразительна.… В Доме Милосердия он раздавал благословение и отпускал грехи…был светский лев, щедро расточающий радость бытия. Рядом с хозяином дома сидел Нестор во время пасхальной трапезы. Самые веселые шутки, анекдоты, самое яростное ухаживание за дамами исходили оттуда» [73]. «Всегда на виду была в Харбине эта одиозная фигура».[74]

Митрополита Нестора японская жандармерия обвиняла в связях с советской разведкой, за что он был арестован и отпущен только под давлением общественности и перед приближающейся Красной Армией. Среди достоверных свидетельств его работы на разведку, о которых было известно многим, был «…радиопередатчик, который, установлен за престолом в церкви Нестора»,[75] однако на какую разведку он все-таки работал – точно неизвестно. «Как уж он разобрался со своими разведками – американской, японской, английской одновременно…».[76] – так полагали его современники, но ясно только одно, что его сотрудничество с японцами сомнительно: митрополит не позволил снять колокола с церквей для переплавки[77], вместе с митрополитом Мелетием выступал против указа японской администрации о поклонении всех верующих японской богине Аматерасу. После прихода Красной Армии он был арестован контрразведкой Восьмой революционной армии Китая, харбинцы полагали, что за этим стоял СССР: «все понимали, что взят он советским НКВД».[78] Однако «на родине он встал опять во главе епархии. Харбинцы решили, что самый ярый шпионаж он вел все-таки, в пользу советской разведки»,[79] вероятно, что и сам арест, исходя из этого предположения, стал лишь прикрытием его отъезда в СССР.

Религиозность. Какое место занимала религия в жизни Харбина? Насколько жители Харбина отличались религиозностью? «Что же было символом русского Харбина?...Конечно же, православные храмы».[80]

В рукописи Дземешкевич приводятся факты, свидетельствующие об истовой религиозности первых русских переселенцев, основавших Харбин. «…привезли из России первые святыни-образа святителя Николая и установили их в Соборе и на вокзале. Перед вокзальным Чудотворцем устроили русские путешественники ящик с песком и свечами».[81] Уже в первые годы в Харбине и пригородах, по словам Дземешкевич, «взмыло в поднебесье два десятка русских православных храмов»[82], что можно расценить как проявление глубокой религиозности. Верой отличались и «харбинские богачи»: «Обычно это были набожные люди – многое просили у Бога, за многое просили простить»[83]. Что бы понять это, обратимся ко времени основания города, или лучше сказать – общины переселенцев, как можно условно назвать первых харбинцев.

Примечателен тот факт, что «…уже на втором году на самом высоком месте будущего города [возвели] замечательный Собор святого Николая Мирликийского…, за год был поставлен крупнейший в мире деревянный храм древне-вологодского стиля»[84]. Это строительство стало возможным на фоне тяжелых бытовых условий первых русских переселенцев, что, быть может, объясняет, почему этот собор, а впоследствии и Соборная площадь, стали предметами особой гордости горожан. Это подтверждается и тем фактом, что приходскими старостами  здесь становились в разное время наиболее уважаемые из харбинцев – кн. С.Н. Хилков, генерал Д. Л. Хорват, инженер Б. В. Остроумов (один из управляющих КВЖД),[85] «…Собор был любимым нашим храмом».[86]

Отмечается, что жителями города особенно ожидался праздник Пасхи – хотя и не отмечается какой - католической или православной. «Самым чистым лучем сияет в воспоминаниях Светлое Христово Воскресение…».[87]

Взаимоотношения духовенства и жителей в Харбине могли носить различный характер. К примеру, священнослужителей можно было встретить среди гостей на каком-либо приеме: «…настрой дома был поэтически-богемный, что не мешало быть им набожными людьми и принимать у себя светских гостей вперемешку с лицами высоких духовных санов».[88] Среди таких лиц упоминаются духовные: несколько митрополитов – Нестор, Мелетий, Никандр, епископ Ювеналий. В домах могли приниматься равно как православные так и католические священники[89], таким образом христиане восточные и западные были включены в харбинское общество на равном положении. Обычные горожане тоже проявляли набожность и принимали у себя священников. «В харбинских домах было принято принимать священников и сажать их на почетное место под иконами».[90] Отмечается, что особый духовный авторитет имели среди жителей Харбина насельники Мужского монастыря: «Жил там схимник…говорили, что он спит в гробу, живет в пещере, и что он – провидец. К нему была большая очередь…».[91]

Показательным примером религиозности харбинцев может послужить период, когда жители начали массово выселяться из города в другие места: они шли в храм на молебны, шли служить панихиды на кладбище: «Вот, где собрались русские в свой прощальный час. Все церкви были полны, шли молебны за здравие и панихиды за упокой»[92]. Отмечено также, что харбинцы «молили  пощады за всенародный грех»[93], чем вероятно, считалось покинуть могилы своих родственников и, покидая город, «сотни тысяч христиан разом бросали всех своих покойников».[94]

По свидетельству Л. К. Дземешкевич, особенно относились харбинцы к архиерейским богослужениям: «Как любили там архиерейские богослужения особой торжественности в каждой церкви в престольный праздник».[95] Среди клириков были такие, чьи имена были известны всему городу. Отмечен своеобразный интерес харбинцев к службам с их участием: «Специально на их службы спешили, так же как на хоры знаменитых регентов».[96]

Однако были и другие примеры отношения харбинцев к священнослужителям: «В 1920-е гг. ситуация с паствой настолько ухудшилась, что из 250 домов в той части Харбина, которая называется Затон, на Рождество Христово в 1922 г. лишь 6 семей пожелали принять у себя священника, обходившего район с крестным ходом».[97] В этом можно увидеть результаты коммунистической пропаганды атеизма, ведшейся, по мнению исследователя[98], среди жителей, главным образом – в среде рабочих депо. Главной причиной может быть названо желание «соответствовать» сути новой власти – не прослыть ретроградом,  поскольку Церковь объявлялась рудиментом старой и ограниченной жизни. Но будет справедливо отметить, что расцвет этой пропаганды относится только к советскому периоду управления КВЖД.

Приход Красной Армии в Харбин может стать примером для определения религиозности жителей города: «Однажды нас спросил офицер, когда должно начаться представление. Нас не покоробило, а насмешило такое название церковной службы».[99] В данной ситуации, между жителями и советскими военнослужащими, по мнению современников, не возникало напряженности или конфликтов. Представители армии проявляли интерес к религиозному наследию: «Когда пришла Советская Армия, Собор (Свято-Николаевский собор в центре Харбина) наполнился красноармейцами, они то заходили в церковь, то гуляли в ограде». В частности, причиной такого интереса называется пение в соборе во время богослужения: «Они  с удовольствием сообщали нам, что слушают его постоянно и что место его – в Большом театре».[100] Со своей стороны, харбинцы относились к этому интересу с пониманием: «…мы знали, что у нас на Родине отказались от религии и забыли обо всем…».[101] Вопрос о признании советской власти духовенством и священноначалия Харбина не был решен однозначно. Результаты Гражданской войны, начавшиеся политические репрессии в России наложили соответствующий отпечаток на эти отношения. О. Г. Гончаренко пишет, что непризнание советской власти духовенством было полное и только преосвященный Нестор (Анисимов) колебался какое-то время. Эта особенность, возникшая на общем настроении непризнания власти Московской Патриархии приписывается «атмосфере уныния и духовного упадка, которые охватили харбинскую епархию в конце 1920-х гг»,[102] что может быть подтверждено другой особенностью церковной жизни Харбинской епархии: оторванность от Пекинской миссии и центра на территории России – Владивостока. Это порождало кризисы, административного и духовного характера. Показательным стал скандал,  связанный с письмами заштатного протоиерея Александра (Пиняева), клирика Пекинской епархии, и отправленных им в Париж.[103]

С другой стороны, такое событие как смерть Сталина была воспринята в Харбине как трагическое событие, и это несмотря на ряд взаимоисключающих факторов: «Красного вождя отпевал Белый город, укрывшийся от него в эти стены, и неумолимо и постоянно выдергиваемый по одному в его беспощадные застенки».[104] К этой панихиде не было однозначного отношения: «Возглашает главный пастырь…и кротко и скорбно вторит ему хор, а по церкви ползет: «Долго, долго ему ждать этого покоя!».[105]

Другие конфессии. Исследуя  деятельность православной Церкви, не следует забывать и о некоторых других конфессиях, также игравших, на мой взгляд, также объединяющую роль: общины, объединенные по тому или иному конфессиональному (национальному) признаку, зачастую открывали или содержали свои учебные заведения, например: тюрко-татарская школа «Гениет», китайская гимназия, польская гимназия им. Г. Сенкевича, реальное училище «Гуан Хуа» для детей китайских подданных русской национальности.[106]

Религиозное разнообразие Харбина может представить описание одной из центральных улиц города – Большого проспекта. Православный «Свято-Николаевский кафедральный Собор, а через дорогу – японский синтоистский храм, через несколько кварталов - Покровская церковь…и рядом – лютеранская кирха, на другой стороне на целом квартале – католический костел и Конвент святой Урсулы. Упирался Большой проспект в Успенское наше кладбище, а за ним – мусульманское и еврейское, да впереди буддийский храм и китайское кладбище….По дороге направо – Конфуцианский храм».[107] Из описания видно, что не все конфессии, при их многообразии, были представлены в Харбине. На мой взгляд, из присутствующих по уровню влияния первым выделяется Православие – как основная конфессия населения, затем католичество – как влиятельная организация, затем мусульмане и евреи, и на последнем месте, на мой взгляд, находились, в общем-то традиционные для Манчжурии буддизм и конфуцианство, хотя китайцы Харбина в своем большинстве и исповедовали буддизм. По мнению О. Г. Гончаренко, они при этом вполне миролюбиво относились и к православной культуре.[108] После окончания гражданской войны «входили полки, бежали люди, целыми станицами переправлялись казаки – всех принимала буддийская страна, и с российскими иконами в руках вставали на пороге православные священники».[109] Такое отношение стало возможным при изначально  настороженном отношении китайских властей к чужеземцам – «Перед русскими широко и безмолвно распахнули они двери, веками застегнутые прежде на застежки тугие…».[110] Харбинцы могли проявлять интерес к религиозным воззрениям своих соседей, правда, это могло объясняться одной прагматической причиной: доставляло удовольствие отведать от всех религий изготовления в дни праздников или поминовений».[111]

Несколько различных конфессий могли мирно уживаться в пределах одного города, района, и даже двора одного дома: «В нашем дворе исповедовались четыре религии: православная, буддийская, мусульманская и иудейская»,[112] ««Все служили своему Богу, но это не только не разъединяло, а, наоборот, усиливало уважение друг к другу…».[113] Однако в то же время представителями этих четырех основных религий достаточно четко проводились границы, даже в пределах одного двора: «В одном только расходились они: старушка, накрывая на стол, разрезала круглую булку хлеба крест-накрест. Хозяйка возмущалась: «Пусть она крестит свой кусок! У нас – другая религия!» На что прислуга парировала: «Не буду же я так есть басурманский хлеб!».[114]

Католичество для православных не имело той эстетической притягательности, которое было в торжественных церемониях в Православных храмах: «Вспоминали мы иногда и своих католиков…Забегали в костел на их свадьбы, но не находили того благолепия, святости и кротости, как в наших храмах».[115] В католико-православных отношениях также можно было проследить границу, где ярким примером может послужить полемика отца с сыном по поводу женитьбы последнего на итальянке-католичке. Здесь католичество, соприкасающееся с глубоко внутренним миром отдельной православной семьи, было воспринято как определенное зло, получившее ярлык «басурманства». «Сколько силы, сколько страсти было в романе этого белобрысого русского с угольно черной крошечной итальянкой. Как бушевал мукомол, отстаивая сына от басурманки!».[116]

К китайским верованиям русские переселенцы относились с уважением: «Собор свой главный складывали из родных бревен…но и чужие святыни соблюдали свято: тщательно обходили китайские молельни, их священные деревья и рощи, безмолвно и бережно укладывая свои рельсы в стороне от них».[117]

Религиозная традиция русских Харбина могла передаваться и его жителям китайской национальности, что выражалось, в частности, в почитании образа св. Николая Мирликийского. «Старика-вокзала», «Старика-Собора» - называли его китайцы на ломанном русском наречии, имея ввиду образа, установленные на ж/д вокзале и в кафедральном соборе г. Харбина. Интересно описание обрядовых действий китайцев перед иконами св. Николая: « и молились ему горячо, падая наземь, и били лбом, моля и упрашивая быть милостивым, в ладоши стучали крепко, чтоб услышал, и по-русски кричали «Помогай!»[118]. Такое религиозное рвение имело свое продолжение: с именем «Николай» многие китайцы принимали крещение.[119] Для китайцев восприятие православие было доступно на уровне их языческого мировоззрения, где « Русский Бог – сильный Бог»[120], поэтому «…и в самые тяжкие дни  народного горя являлись в наши храмы со своими священниками, чтобы вымолить дождя в засуху и прекращения его - в наводнение».[121]

Глава 2. Учебные заведения

Среди задач, поставленных перед руководством КВЖД, помимо постройки дороги, была работа по распространению русской культуры на территории Северной Манчжурии, находившейся в зоне влияния Российской империи. Появление российских, и позже – национальных образовательных учреждений было связано с потребностью строителей КВЖД в воспитании и образовании своих детей. Отмечается, что КВЖД еще до революции удалось создать в Манчжурии и в частности – Харбине, систему русского образования, которая включала в себя начальное, среднее и профессиональное.[122]

Административное устройство. Специальным органом, заведующим управлением Харбинской системы учебных заведений в полосе отчуждения КВЖД (терминология условная, поскольку собственно «Харбинской» системы не существовало: за образец были взяты программы Министерства Народного Просвещения Р.И., а в период становления – образовательные учреждения находились в ведении Иркутского и приамурского учебного округов. Лишь в 1906 г. Министерство народного просвещения признало за городом право на организацию своих местных структур управления образованием) [123] стал учрежденный в 1906 г. Учебный отдел. Учебному отделу с самого начала были приданы широкие полномочия:  в его ведении находился учрежденный в том же году отдельный учебный округ с центром в Харбине.[124]Вероятно, что заведование отдельным округом делало отдел и систему образования в Манчжурии в целом, независимой организацией. Можно предположить, что эта мера была призвана дать импульс для независимого развития (правительственный эксперимент)[125], в котором, возможно, могла быть заинтересована местная русская администрация, надеясь получить больше полномочий. Отдел подчинялся Помощнику Управляющего Дорогой по гражданской части. Учебный отдел ввел в подведомственных учреждениях единообразные планы и программы – по образцам Министерства Народного Просвещения. В целях повышения эффективности своей деятельности Учебный Отдел организовывал съезды и курсы учителей, где решались вопросы «возможного улучшения и развития школьного дела».[126]Съезды проводились ежегодно, длились неделю, заседания – два раза в день.[127] Каждый съезд был тематическим, становившийся таковым из-за отдельных наиболее интересных прозвучавших там докладов. К примеру, таковыми докладами на пятом и шестом съезде стали вопросы «о расширении школьного курса до 4 лет в одноклассных и 6 в двухклассных училищах».[128]

При Учебном отделе работала Совещательная Комиссия, имевшая статус исполнительного органа.

Примечательно, что начальником Учебного Отдела с момента его учреждения (1906 г.) и до 1917 г. был один человек: Н. В. Борзов. Возможно, что данная ему современником характеристика как выдающегося педагога и администратора[129] даст объяснение столь долгому его пребыванию на этом ответственном посту. Подтверждением его административных способностей было то, что Н. В. Борзов одновременно с этим руководил и двумя учебными заведениями – мужским и женским Коммерческим Училищем.

В системе учреждений, подведомственных Учебному Отделу, выделяются: средние учебные заведения; дополнительные учебные программы; профессиональные школы низшего типа.

Учебный отдел, как орган, управляющий учебными заведениями просуществовал до 1917 г., когда был расформирован «под влиянием возникших среди учителей организаций»,[130] и вместо него был образован Комитет образовательных учреждений. Комитет просуществовал два года – до 15ноября 1919, и был заменен воссозданным Учебным Отделом, снова с Н. В. Борзовым во главе.

Также, при КВЖД функционировал школьный отдел, заведовавший средним образованием.

Дошкольное образование. В Харбинской системе образования существовала самая первая ступень образования: дошкольное. В Харбине работали школьно-показательные садики. Время их организации относится к 1920 г., но их развитие относят к 1922 г., причиной названо «отсутствие средств».[131]Целью их работы было «привить в детях любовь к труду и природе».[132]По большей части им приписывается вспомогательная роль в общеобразовательном процессе – дополнительной целью работы садиков стала наглядность при преподавании в школах естествознания. Кроме этого, садик давал для учащихся возможность ознакомиться с приемами огородничества, приобрести необходимые ботанические сведения на примерах флоры Манчжурии. К 1924 г. современнику известно о существовании в Харбине 3-х таких садиков, что «руководит которыми специалист»[133], но кто это – не называется. Помимо показательных садиков вспомогательную образовательную функцию выполняли практические занятия для учащихся некоторых школ. «Обращалось внимание на то, чтобы учащиеся умели применять добытые в школе знания на практике в жизни». Для этих целей образовывались специальные учебные мастерские. «С этой целью усиленно рекомендовалось и везде, где только было возможно при ограниченных средствах, вводились практические занятия учащихся для развития навыков к физическому труду и пользованию инструментами».[134] Точное время начала их работы неизвестно[135], однако современник приводит статистику финансирования учебных мастерских, откуда можно сделать вывод, что дата их открытия – 1921 г.: «На эти школьные мастерские в 1921 г. израсходовано 1,400 р. В 1923 г. – 5000 р. И в 1924 году ассигновано 2,500 р.».[136] Неравномерным, или даже малым финансированием отличались все дополнительные образовательные программы Учебного отдела: «…в этом отношении Учебный отдел очень стеснен малыми кредитами».[137]

Специальное образование. Кроме дополнительных программ, Учебный отдел заведовал системой школ низшего профессионально образования. Эта система ставила своей целью «дать учащимся специальные знания и практические навыки в различных отраслях человеческого труда».[138] Кроме этого, целью этих школ было обучение кадров для КВЖД: «Для лиц, не имеющих возможности пройти полный цикл общего образования, необходимо  создать ряд школ, соответствующих требованиям жизни и запросам учащихся».[139] В рамках этой системы на 1924 г[140]. действовали следующие курсы:

1. Технические курсы в Харбине.
2. Харбинские ремесленные курсы.
3. Курсы русского языка для служащих, мастеровых и рабочих китайской национальности.
4. Курсы китайского языка для подготовки агентов КВЖД.
5. Школа кройки и шитья при 2-м Сунгарийском училище.
6. Профессиональная школа для девочек в Харбине.[141]

Система низшего образования развивалась таким образом, что к 1917 г. в Харбине (вместе с территорией КВЖД), насчитывалось 22 железнодорожных училища, где числилось 3036 учеников, 75 учителей.[142]

Есть сведения о существовавшей в Харбине семинарии, открытой в 1938 г. (по другим сведениям в 1939 г)[143] стараниями митрополита Мелетия, возглавлявшего тогда Харбинскую епархию. Харбинская Духовная Семинария заменила существовавшее здесь ранее Алексиевское реальное училище.

Кроме семинарии, трудами митрополита была открыта епархиальная библиотека, бывшая общедоступной. В связи с именем митрополита находим упоминания о «Харбинских музыкальных курсах для русской молодежи».[144]

С 1906 г. – начало деятельности по организации внеурочной и внешкольной воспитательной работы с молодежью. Впоследствии в Харбине действовали различные объединения, занимавшихся военной подготовкой молодежи. Среди них самыми известными считались Русский Общевоинский Союз (РОВС),[145] и Национальная Организация Русских Разведчиков, скаутское движение (НОРС),　РОВС организовала Учебный Отряд с унтер-офицерскими курсами и летними лагерями. НОРС организовывало свои лагеря и производила спортивно-воинское обучение.[146] Эти молодежные организации   функционировали до 1945 г., когда в Харбин вступила Советская Армия. По инициативе начальника Учебного Отдела в Манчжурии был  организован первый скаутский отряд, на базе коммерческих училищ, подведомственных Н. В. Борзову, отряд скаутов существовал при польской гимназии им. Г. Сенкевича;[147] примечательно, что указанные учебные заведения отмечались хорошо поставленной внеклассной деятельностью, не ограничивающейся участием в скаутском движении.

Школьное образование. Как в Харбине, так и на прилегающей «зоне отчуждения КВЖД», было предпринято строительство школ, начавшееся с первых лет их существования: первая школа была здесь открыта в 1898 г. Школа была предназначена для детей переселяющихся из России железнодорожных служащих. И хотя учащихся в тот год насчитывалось всего 12 человек, и школа не имела собственного здания,[148] это можно считать успешным предприятием уже по факту открытия школы на фоне существовавших у администрации  КВЖД других, быть может, более насущных проблем.

Это строительство испытало на себе негативные последствия русско-японской войны 1904-05 гг. Темпы развития замедлились, одной из основных причин называется отсутствие государственных дотаций на образовательные проекты в зоне КВЖД[149]. Тем не менее, строительство продолжилось ускоренными темпами. Причиной темпа строительства стало то, что школы открывались теперь на средства администрации КВЖД, и за последующие десять лет в ведении Учебного Отдела оказалось,  к примеру, до 30 начальных училищ.[150], гимназия им ген.-лейт. Хорвата, Харбинская 2-я мужская гимназия, Харбинские ремесленные курсы, Технические курсы, Курсы русского языка(для китайцев), Курсы китайского языка. Дорога оказывала поддержку и китайской гимназии. Критериями, которыми определялось подчинение учебного заведения Учебному отделу КВЖД, были следующие: субсидировавшиеся КВЖД; получавшие поддержку от дороги в виде бесплатного помещения, освещения, отопления.

Другой объективной причиной, по которой увеличивалось число учебных заведений, было увеличение самих учащихся. По сведениям Е. Х. Нилуса,[151] динамика роста числа учащихся была положительной. Как отмечает О. Н. Еропкина, число их росло даже быстрее, чем школ.[152] Наиболее крупными средними учебными заведениями Харбина считались коммерческие училища и гимназия им. ген.-лейт. Хорвата – в них обучалось свыше трех тыс. человек.[153]

Остальные учебные заведения Харбина, не подпадавшие под определение подведомственных Учебному Отделу, организовывались и управлялись в частном порядке. Можно предположить, что в дальнейшем могло определиться два главных направления просветительной работы: одно по инициативе администрации КВЖД, другое – в порядке частной, или общественной инициативы. Начало инициативы по открытия частных учебных заведений относится к 1906 г.

В Харбине существовали гимназии - мужские и женские, и училища. По данным Департамента народного просвещения, к началу 1930-х в Харбине действовало 43 таких  учебных заведения, в которых на 1931 г. числилось 18000 учащихся.[154] Среди этого количества, наиболее известными считались несколько следующих: гимназии – М. С. Генерозовой, Я. В. Дризуль, им. Ф.М. Достоевского, М. А. Оксаковской. Но, они характеризуются как «многие из которых в сороковые годы оказались под влиянием японцев».[155]

Лицей св. Николая, предназначенный для юношей. В воспоминаниях Дземешкевич он упоминается в связи с рождественским праздником в конвенте францисканок, куда были приглашены учащиеся из лицея для участия в совместном бале: «Вокруг сверкающей елки скользили по паркету блестящие живые принцы. Это были наши гости – мальчики из лицея св. Николая».[156]

В особый класс стоит выделить Коммерческие училища, которые, помимо общеобразовательного курса, давали начальную профессиональную подготовку.

В Харбине (и полосе отчуждения КВЖД) создавались многочисленные культурно-просветительские учреждения на национальной основе. Такими были школы для детей всех национальностей, наряду с русскими школами существовали национальные. Образцом подобного заведения была тюрко-татарская школа «Гениет», послужившая, по мнению исследователей, поучительным примером совместного проживания людей независимо от их национальной принадлежности.[157]

Характеристика некоторых начальных учебных заведений.

В использованном источнике упоминается о трех заведениях, в которых пришлось учиться автору (Л. К. Дземешкевич): Французский конвент, русская эмигрантская школа, и советская школа, с учителями, присланными из СССР.

Внутренняя жизнь учебных заведений. Франко-русский конвент

Среди учебных заведений Харбина выделялся Франко-русский конвент, или конвент францисканок, предназначенный для девочек. Учащиеся принимались туда с семи лет.

Дземешкевич характеризует этот конвент как закрытое учебное заведение, с замечательной внутренней организацией. Характеристика конвента – как общая, так и особенно в деталях – дается весьма нелицеприятной, что могут продемонстрировать приведенные ниже цитаты.

Основное время пребывания в конвенте отводилось занятиям, затем  - хозяйственной работе, и только потом – свободному времяпрепровождению. «Заботился конвент и о том, чтоб никогда не пребывали мы в праздности…».[158]Некоторые занимались «плетением корзиночек да абажурчиков».[159] Для воспитанниц существовали «послушания»: они «тщательно протирали чудесную художественную решетку, тянувшуюся на всю ширину церкви, шлифовали блестящие поверхности, бережно протирали бюст папы Пия XII».[160] На работы в здании часовни допускались только «только самые достойные дети»[161]. В воспоминаниях Дземешкевич содержится жалоба на то, что их только изредка отпускали гулять на свежий воздух[162].

Обязательный отклик воспитанниц только на фамилию или личный номер[163], надо полагать, способствовал поддержанию дисциплины: «Ты помнишь свой номер? – спрашивает меня Зина и читает мне письмо Шуры… которая следом за подписью ставит всегда свой номер – 147. Редко были мы в конвенте Шурочки да Милочки, а все больше на номера откликались»[164].

Дисциплина поддерживалась среди учащихся на высоком уровне: к примеру, в качестве наказания за разговор и смех в часовне во время молитвы провинившихся «до пятисот раз, а иногда и более, по настроению воспитателей, заставляли писать одну-единственную фразу»[165].

Систему питания в конвенте составляли, прежде всего, общие трапезы в столовой. Другим элементом питания воспитанниц были передачи от родственников. Третьим элементом питания называется «растительность, найденная во дворе конвента». Общие трапезы организовывались на средства конвента, и проходили, по всей видимости, три раза в день – в воспоминаниях Дземешкевич нет упоминания об их количестве. Ассортимент этих трапез нельзя назвать широким: «Кормили чаще всего чумизой и гаоляном, сваренным на воде. Суп был тот же, что баланда в советских тюрьмах. Изредка варили вязигу – толстую и крепкую, как веревка»[166].  Завтрак можно назвать легким: «по утрам наш черный хлеб расцвечивали зеленым жиром. Говорили, что это - свиное сало. Вместо чая давался рисовый отвар. Сам рис не появлялся никогда»[167]. Такая негативная оценка трапез в конвенте, может показаться неправомерным: сравнение супа с баландой из советской тюрьмы будет самым заметным примером – сама Людмила Дземешкевич никогда не была в ней. Немаловажно, что этот конвент, существовавший на пожертвования и средства, вырученные от  продажи поделок воспитанниц, фактически не мог предоставить лучших условий. Подтверждением служит нейтральное отношение руководства конвента к нарушителям дисциплины в трапезной: «время от времени мы выливали свою пищу на середину стола, от всего сердца стуча ложками. Реакции на наш вопль не помню: видимо, ее не было»[168]. На Рождество в конвенте устраивались особые праздничные трапезы – их ассортимент целиком не приводится, а выделяется только два угощения: «Мне запомнились только блины…они были самыми привлекательными своей величиной, толщиной и маслянитостью. К ним подавалось какао».[169] Также воспитанницам удавалось побывать на праздничной трапезе по случаю праздника Троицы. Эта трапеза устраивалась для воспитанниц не в стенах конвента францисканок, а в конвенте в Фудзядане, находившемся в другом районе Харбина, «местечко, типично китайского колорита».[170] Сам конвент не характеризуется как учебное заведение, скорее это было место проживания монахинь. Дземешкевич называет его «гнездо китайских монахинь Фудзидян», где находился «Эдемский сад – сплошь в цветах, журчащих ручейках, каменных гротах… где мы пили и шли к нарядно убранному столу»[171]

Так как франко-русский конвент являлся учебным учреждением закрытого типа, здесь был определен порядок передач посылок от родственников – раз в неделю.[172] Если в обычные дни все воспитанницы, независимо от своего происхождения, находились в равном положении, то в день передач посылок от родственников можно наблюдать их разделение на группу сирот и воспитанниц с родителями. Возможно, учитывая эту ситуацию и стремясь установлению дружественных отношений между детьми, руководство конвента разрешало им собрания, где можно было свободно делиться своими передачами. Эта мера имела результат, что может проиллюстрировать следующий пример: «Принесла одна мама своей дочке кубик сливочного масла, которое девочка разделила пополам, отдав половин подруге. Та разрезала свое угощение еще раз и угостила соседку. Соседка поделилась с девочкой рядом. Каждый раз кусочек резался ровно пополам».[173] Воспитанницы, имевшие статус сирот, с должным смирением и терпением смотрели на своих более счастливых подруг, получающих посылки: они только просили оставить им огрызок от яблока или другой остаток от передачи[174]. Заметим, что своим положением «Никогда не смели сиротки возмутиться…»[175].

Что же касается третьего элемента системы питания в конвенте – растительности, найденной во дворе, то в источнике мы находим об этом мало сведений. Говорится о значении этого элемента: «Спасение наше было в траве: в редкие дни прогулок мы ели ее во дворе, а с деревьев – кашку».[176]

Церковная жизнь занимала в конвенте францисканок, ее главную артерию. «Сюда же стягивалось все самое красивое, драгоценное, сверкающее»[177]. Здесь религия стала одной из основ воспитания[178]. И хотя материальное и идеологическое содержание конвента шло из Ватикана[179], конфессиональный вопрос для учащихся решался только с учетом мнения родителей воспитанниц: «Обращение православных в католичество было важным моментом в воспитании, но делалось это только с разрешения родителей»[180]. Однако преподавание сравнительного богословия – «доказательства преимущества католицизма над Православием» - в конвенте называется «Главным делом»[181]. Упоминается факт, когда умершую сиротку похоронили на католическом кладбище, причем на похоронах присутствовал весь состав конвента[182]. Это доказывает, что руководство конвента заботилось о своей миссионерской деятельности. Такое решение религиозного вопроса приводило к некоторым занятным обрядам, появившимся в стенах конвента, носящих религиозно-синкретический характер. К примеру, след католической традиции можно увидеть здесь: «К Рождеству мы готовились за неделю: совершали хорошие поступки, а, главное, воздерживались от плохих…А мы тем временем записывали свои добрые дела на бумажки, сворачивали их и копили... чтобы в рождественскую ночь положить их в ясли Иисусу и быть спокойными: теперь маленькому Христу тепло и мягко от нашей заботы и милосердия».[183] В Рождественский сочельник воспитанницы, согласно православному уставу, постились.[184] В случае посещения воспитанницами учреждения, находящегося под патронажем Православной Церкви, «Монахини-католички не могли сопровождать нас, но, рьяно блюдя свою веру, они уважали и нашу».[185]

Дисциплина в конвенте поддерживалась соответствующим уставом повседневной жизни, день начинался с молитвы в часовне: «…сюда нас вели ежедневно, подняв с постели в 6 часов, трясущихся от холода»[186]. В часовне при конвенте каждый день совершались богослужения: «Ежедневно совершаемые молитвы поднятыми затемно голодными, застывшими детьми – это были действительно святые молитвы, от кого бы они не исходили»[187]. Как следствие, «воспитанницы знали наизусть все службы, знали все слова священника и дьякона»[188]. Особенно возвышенными в воспоминаниях автора представлены молитвы, совершаемые во время Великого поста: «Тогда и молитвы были необычайной кротости и печали. Священники водили нас по длинному коридору первого этажа, по стенам которого были развешаны картины библейского содержания».[189]

Существовала единая форма одежды для воспитанниц: синий халат с белым воротничком, а в праздничный день – матроски. В кармане формы воспитанницы всегда лежало маленькое Евангелие, а «Бог присутствовал везде: в высоких молитвах и в темных подвалах, где мы на длинных скамьях за огромными столами чистили картошку».[190] Но нужно отметить, что все внимание учащейся Дземешкевич было сосредоточено лишь на внешней, обрядовой стороне – «руками мы постоянно перебирали четки, но я не читала ни Богородицы, ни «Отче Наш», а смотрела и мечтала: до малейшей детали рассматривала иконы, священников, затылки девочек, монахинь, попавших в поле зрения, и думала о доме, о воздухе, о еде…В многочасовых церковных бдениях развивалась моя мечтательность, терпеливость, наблюдательность и безнадежность».[191]

Для нарушителей устава были установлены наказания. Тех, кто шумел по ночам, отправляли в холодные пустые помещения: когда мои ночные слезы и подушки, с которыми бегала моя сестра, надоедали монахине, она отправляла меня в ледяной туалет на остаток ночи».[192] В качестве наказания существовал карцер: «Он был величиной метра в три – темная кладовка, куда сажали детей на несколько часов»[193]. Карцер характеризуется как «естественная реакция…непослушные должны нести наказание за совершенный грех».[194]

В случае заболевания воспитанницы конвент не вызывал врача – потому что его услуги стоили бы денег, которых у заведения не было. Что бы как-то разрешить эту проблему, в конвенте практиковалась система ухаживания старших воспитанниц за болеющими младшими. «Сестра все вспоминала, как ее отправили ухаживать за трехлетними детьми, которые лежали в закрытых лазаретах».[195] В результате, среди воспитанниц была развита детская смертность: «Ее подшефная малютка не поднималась, и через год умерла».[196]

Наравне с этим, конвент, хотя и не мог предоставить профессиональной медицинской помощи, мог морально поддерживать болеющих: «…к ней не вызывали врача, но у ее кровати до самой смерти был отец Иосиф.».[197]

Преподавательский состав Конвента. Воспоминания Дземешкевич дают нам возможность частично охарактеризовать преподавательский состав этого конвента . Общей характеристики всего преподавательского состава не дается – есть лишь личностные характеристики отдельных преподавателей. Примечательно, что преподаватели, вызывавшие больше симпатий, наделены и внешними физическими характеристиками – у монахинь их меньше, у преподавателей-мужчин их больше. Также преподаватели конвента разделены на категории, относительно их служебного положения. Это сотрудники, носящие приставку «мер» - «и это было солидно»[198] (вероятно от французского «mere» - мать); сотрудники, носящие приставку «сэр»  - «какая-то первая ступень, что-то вроде санитарки. Одна из них штопала наши носки»[199].

Выделяются характеристики, данные следующим преподавателям:

- «мэр-Суприер, очень толстая, в инвалидной коляске.»[200],монахиня-француженка, которая стояла во главе конвента францисканок. Она называется «главной педагогиней, любившей посмеяться всем своим необъятным телом». [201] Она иногда посещала воспитанниц, и ее характеристика скорее положительная – во время своих визитов она угощала конфетами: «Помнит она и посещение начальницы конвента, и конфеты, которые та разбрасывала вокруг своего инвалидного кресла, а дети стремглав бросались за ними…Конфеты доставались не всем, и это было очень весело».[202]

- «мэр-Тереза, русская красавица – статная, большеглазая. Кроткая, нежная, любимая нами…»[203].

- совершенно противоположная характеристика дается другому преподавателю. «…Мэр-Гордон, немка, вся в рыжих веснушках, веселая, жизнелюбивая. Она, забрав длинные рясы, пустилась вприсядку на веселом вечере перед отпуском нас на каникулы. И она же рыдала в голос, когда обожаемый всеми священник, отказавшись от католичества, перешел в Православие.»[204].

- приводится нелицеприятная характеристика преподавательницы по имени Ирина. Приставки «мэр» она не имела и в стенах конвента готовилась к принятию пострига, парралельно преподавая, вероятнее всего, грамматику: «Готовя к смирению свою  плоть и дух, Ирочка истязала и нас: без затей, била линейкой по рукам, если почерк не получался каллиграфическим. Она видела распухшие от холода детские руки, бывало и с лопнувшей кожей, и била по ним. Конечно, это укрепляло нашу плоть и, видимо, насыщало ее дух…»[205].

- «сэр» Ероша, монахиня. Ей дается положительная характеристика:  «Перед уходом, принимая покаяние, благословляла нас, своих воспитанниц, и завещала нам не плакать о ней, а молиться за ее душу».[206]

- некая Мара, она упоминается в связи с воспитательной деятельностью в конвенте. Какую приставку перед своим именем она носила – не указано, но возможно, что «мэр», поскольку выполняла достаточно ответственную работу – следила за дисциплиной. В ответ на жалобы воспитанниц, что их мучают ночные кошмары, она отводила их в холодные помещения и отвечала: «Ну почему же не поверят? - равнодушно сказала Мара, - меня выбрасывали в этот туалет в одной рубашке и ставили на цементный пол в те ночи, когда я болела коклюшем, чтоб не докучала своим кашлем».[207]

Преподавали в конвенте большей частью женщины-монахини, но были и преподаватели-мужчины, но они были приходящими – в основном из мужского лицея св. Николая[208]. Их характеристика отличается большим количеством положительных черт, нежели преподавательниц-монахинь:

- начальником над всеми конвентами и лицеями Харбина был архимандрит Фабиан. Он «…служил большие праздничные службы». Кроме этого, он вел миссионерскую деятельность: «В 1942 г. он исчез…сказали, что поехал в Россию и что за него надо молиться. Скоро молитвы наши усилились, уже за убиенного».[209]

- некий «отец Фома». Полем его преподавательской деятельности было сравнительное богословие. «И уроки его мы любили, притчи принимали, как житейские истории…»[210].

- католический священник отец Поль, ему дается характеристика, не сосем подобающая сану:  – «Молодой стройный брюнет с голубыми глазами, чистыми безукоризненными чертами лица, любимый…за его красоту и веселый нрав. Никогда не говорил он о Боге, никогда никого не наказывал, но много и весело вспоминал свое детство, катание с горы, а старшеклассницам сообщал о победах на женском фронте. Взрослые тихо переговаривались о его шпионской миссии от Ватикана».[211]

- католический священник отец Косьма – «русский…Никто не служил так проникновенно службу, как он, никто не был так кроток и ласков, никто не умел вызывать такую чистую светлую веру, как он».[212] Ему дается характеристика как «скромного, милого, застенчивого»[213] человека. В то же время он мог играть другую роль, про это говорится в описании праздника в лицее св. Николая: «Здесь же, подхватывая свои рясы, играя молодым румянцем, возбужденно сновали отцы Поль и Косьма».[214] С о. Косьмой был связан скандал, получивший резонанс в харбинском обществе и Конвенте.

- отец Иосиф. Он упоминается в связи с болеющей воспитанницей – здесь он оказывал духовную поддержку. Его характеристику, данную в источнике, нельзя назвать положительной. «Он исповедовал ее, не успевшую нагрешить, и готовил к другой жизни: «Ты умираешь» - говорил он девочке. «Нет! Нет! – в ужасе кричала она. «Душа твоя вознесется!» - соблазнял ее священник. «Я не хочу! - рыдал ребенок, - я хочу быть здесь!» Такая явно негативная характеристика заключает, на мой взгляд, несколько противоречий. Во-первых, тезис о безгрешной детской душе весьма сомнителен и приемлем, с известными оговорками, лишь для католического богословия. Во-вторых, реализм слов священника, готовившего умиравшего человека к смерти представлен здесь как отрицательная черта, тогда как правдивость его слов о неизбежности смерти при отсутствии должного медицинского обслуживания в конвенте должна делать ему честь. В-третьих, смысл слов о том, что после смерти душу сиротки ожидает более счастливая доля, нежели в стенах конвента, представлен в устах католического священника просто как иезуитская риторика. Протестующие ответы ребенка можно объяснить подстановкой нужных фраз автором источника, тем более, что теоретически она не была свидетелем всей агонии болеющего ребенка – в конвенте был установленный распорядок дня. Не исключено, что реплики умирающей воспитанницы могли быть произнесены ею в бреду и не соотноситься с реальностью, а свидетелями могли быть восприняты как ответы на слова священника. Кроме того, католический священник, согласившийся быть до самой смерти у постели больного скарлатиной ребенка, православной по своим убеждениям, при этом принять ее исповедь и не склонить к переходу в католичество, рисует нам образ с большим количеством положительных черт, чем данный автором.

Внутренняя жизнь учебных заведений Эмигрантская школа.Школа располагалась в Харбине, на Таможенной улице, и называлась еще «русской школой». В отличие от конвента францисканок, которому дается характеристика «ледяного и жестокого казенного дома»[215], школа описывается следующим образом: «Посреди двора, залитого солнцем, стояло старое деревянное здание, которое тянулось в длину, а по бокам его стояли обыкновенные завалинки».[216] Школа называется «непривычно простой и доброй»[217]

Ученический и преподавательский состав также отличался от франко-русского конвента «свободной манерой держаться… наши учителя: запросто они бывали в наших домах».[218]. Ученики хоть и были бедны, но отмечается их высокий культурный уровень: «Они были хорошо воспитаны, дружелюбны…выросшие в православных церквах, в русских домах, на русской классике».[219] Уровень необеспеченности учащихся может наглядно показать тот факт, что в эмигрантской школе не было введено единой формы одежды, они были «бедно одетые в разные одежды, формы было шить уже не из чего».[220]

Из преподаваемых в этой школе предметов упоминаются гимнастика, география, английский язык, история, пение, Закон Божий. Также изучался японский язык: «…и катакана, и хирагана, и весь непривычный русскому слуху японский – был легкий язык».[221] Главным предметом считался Закон Божий, по которому «было неприлично иметь четыре»,[222] а его преподаватель, священник, соответственно характеризуется как очень тихий и добрый, «который все норовил благословить нас да по головке погладить».[223] Среди остальных особенно выделялись уроки пения: «Каждый урок был как концерт»,[224] где даже форма одежды была соответствующая – праздничная. Популярность уроков пения в школе можно объяснить их масштабом – там присутствовали все учащиеся школы; а также присутствием на них известного всему городу регента (Распопова), который «руководил сводным школьным хором по всем правилам певческой науки».[225]Немало популярности урокам пения приносил исполняемый патриотический репертуар – «Пели русский гимн. С него все начинали. А потом – вся русская классика».[226]

Помимо занятий, в эмигрантской школе организовывались культурные мероприятия, такие как японские церемонии, во время японского присутствия в Харбине. Одна из них может быть охарактеризована как пропагандистская: это было зачитывание двумя японцами манифеста японского императора: «Нас собирали в большой зал и устраивали целый спектакль, представленный двумя японцами, мал-мала меньше…манифест своего императора время от времени таскали они к нам, трепетными руками вынимали и читали с низкими поклонами».[227] У русских учеников церемония вызывала скорее смех, чем почтение: «Мы тихонько посмеивались…на то они и япошки».[228] Иначе вел себя директор школы, он «преклонял свою седеющую голову перед чужими святынями», организовывал для школьников экскурсии к памятнику Чурейто, где лежали японцы, погибшие в войну 1904 г.[229] Эту акцию учащиеся также воспринимали  несерьезно: «…все больше бегаем вокруг памятника среди травы и цветов, обильно его окружавших».[230] Возможно, что причины такого отношения кроются в изначально пренебрежительном отношении к самим японцам. «Мы никогда не забывали им Порт-Артура и всегда ждали возмездия»[231] - пишет Дземешкевич. В рассказе об одном из них, Накамура, мы встречаем следующие слова: «…никакие его заслуги не заменили нашего постоянного отношения к нему как к любому японцу – пренебрежительного. И он так и остался для нас всегда или «япошкой» или «шпионом»».[232]

Таким же по сути мероприятием, описанным у Л. К. Дземешкевич, были визиты в школу главы русской фашисткой партии Родзаевского. Ему дается характеристика «свиньи фашисткой»[233], но сам он описывается как «высокий красивый молодой мужчина с очень громким голосом».[234] «Как красив был глава этой организации, да еще на  нашего императора похож!».[235] Другим способом, которым среди учащихся этой школы велась антикомуннистическая пропаганда, были напечатанные на каждой ученической тетради лозунги: «Вместе с коммунизмом в Россию пришли холод, голод и бесправие».[236]

Еще одним любопытным мероприятием была переписка учащихся школы с курсантами из отряда АСАНО[237], несшего пограничную службу в Манчжурии. «Писали молодые люди, из военизированного отряда, который стоял у границ с Россией и обучался военному искусству.… Все мы написали ответы на эти письма».[238] Можно предположить, что, организовывая такую переписку, японская администрация, руководившая краем и содержавшая отряд, надеялась на установление лояльного к ней отношения со стороны русских эмигрантов. Возможно, что это было политикой, направленной на  формирование образа общего врага, и «По замыслу оккупационных властей, подчеркнуто лояльное отношение…должно было выгодно отличать их от Советской власти…»[239]

Большую роль в организации школьной жизни играли родительские комитеты – их статус у Дземешкевич не отражен, но: «они жили одной жизнью со школой»[240], и решали, в частности, вопрос об обеспечении учащихся приличной одеждой.[241] В то же время учащиеся эмигрантской школы испытывали недостаток в учебных пособиях, их не хватало.[242]

Высшее образование

В Харбине успешно развивались русская наука и культура. Достаточно перечислить ВУЗы, которые там были открыты в срок, немногим меньше двух десятилетий – Русский Юридический институт, Политехнический институт, Педагогический институт, институт Св. Владимира.

Юридический факультет. Созданию этого заведения предшествовало открытие в 1920 г. Высших экономико-юридических курсов, преобразованных в 1922 г. в Юридический факультет. Среди Харбинских ВУЗов Юридический факультет стал первым заведением высшей школы. Причиной основания факультета, а тем более с особым, юридическим уклоном, современником называется как «случайная»[243] - отмечая при этом, что такое явление не было совершенно новым. При отмеченной «случайности» появления, этот ВУЗ продолжал существовать и даже смог завоевать себе почетное место «не только среди местных, но и учебных заведений Европы и Америки».[244]

Профессорский состав «Юридического факультета». В год основания, деканом курсов был избран профессор Н. В. Устрялов, преподавали 4 профессора,[245] функционировал Совет профессоров. Профессура Факультета совмещала свое преподавание с работой в других местных учебных заведениях – Педагогическом и Политехническом институте, в Институте Ориентальных и коммерческих наук, в Русско-Японском институте. Кроме того, представители факультета нередко занимали должности директоров местных средних учебных заведений.[246]

Кэнкоку Дайгаку[247]. Экспериментально учебное заведение, созданное японским правительством. Его целью было – «через совместную жизнь молодых людей всех национальностей, живущих в стране, постигнуть на деле идею создания государства в высокой сознательности, став единомышленниками и проводниками этой идеи», другими словами – воплощение принципов «Киовакай». В 1937 г. туда было принято 150 человек.

Система высшего образования в Харбине имела отличительную особенность: здесь была сохранена научная преемственность между учеными из «старой России» и новым поколением. В частности, такая связь наблюдается в технических науках, когда говорится о выпускниках Харбинского Политехнического Института (ХПИ): «…великолепные инженеры, обученные еще старыми русскими инженерами, волной гражданской войны вымытыми из стен Петербургских, Томских университетов, да Смольного института».[248] Пожалуй, самым известным ВУЗом Харбина стал Харбинский Политехнический Институт, образованный в 1922 г. из Русско-Китайского техникума (основан в 1920 г.)

Харбинский государственный медицинский институт отмечается как «Очень редкое и интересное в историческом плане событие».[249] Его уникальность во многом можно объяснить не только его многонациональным студенческим и даже преподавательским составом. Как можно предположить, это было специальное учебное заведение, созданное по инициативе японской администрации. Конкурс для желающих русских юношей был открыт только в 1938 г. Значительный отсев неуспевающих студентов[250] свидетельствовал о сложных программах курсов, читавшихся на японском языке. «Создавалось впечатление, что нам, русским студентам, приходилось учится сразу на двух факультетах (медицинском и иностранных языков)».[251]

Университетские мероприятия. Продолжали ВУЗы и российскую академическую традицию: действовали старостаты, суды чести. устраивались студенческие балы.[252] Все студенчество Харбина торжественно, хотя и с некоторыми излишествами, совместно отмечало праздник – день основания Московского Университета, «Татьянин день». В честь этого события «Студенты считали своим долгом напиться допьяна, кататься весь день в пролетках и петь студенческие песни».[253] В этот день, согласно академической традиции, устраивались особые «татьянинские балы».

Глава 3. Благотворительность

Несмотря на отмечаемую политическую и национальную неоднородность,[254] эмигранты объединялись в различные группы и организации. Причиной объединений, по мнению исследователей могли становиться не только политические предпочтения, но и жизненная необходимость. Создание благотворительных организаций было необходимо для помощи самим эмигрантам, нередко не знающим законов и условий жизни в Китае, в целях облегчения. Современник отмечает, что Харбин стал благодатной почвой для дел милосердия, здесь «измученные русские души откликались на милосердие».[255]Созданию благотворительных организаций способствовал то обстоятельство, что Китай не вмешивался во внутреннюю жизнь эмигрантов, и поэтому можно было создавать любые организации. Таким образом, исследователями отмечено наличие в полосе отчуждения КВЖД к октябрю 1921 г. – 30 благотворительных организаций, число которых вскоре увеличилось до 100.[256]

По воспоминаниям современников, можно предположить о факте наличия в Харбине системы благотворительных организаций. В таковой можно отметить некоторые специальные заведения, находящиеся под патронатом Русской Православной Церкви За рубежом, Ватикана, и некоторые частные организации, чью помощь можно обозначить как эпизодическую.

«Дом Милосердия»,  в системе благотворительности Харбина занимал особое место. Организация была основана в 1921 г., само учреждение находилось в центре Харбина, занимало большой дом и имело свою домашнюю церковь, получало помощь от «православной церкви Парижа».[257] (вероятно, имелся ввиду конкретный приход, находящийся в юрисдикции РПЦЗ) Его основателем стал архиепископ Нестор (Анисимов), он же исполнял должность его настоятеля. Кроме него, в связи с Домом Милосердия, упоминается еще один человек: архимандрит Филарет, впоследствии первоиерарх РПЦЗ. Если митрополит Нестор исполнял административную функцию, то архимандрит Филарет заведовал духовной жизнью Дома. Его характеризуют как «…полную противоположность Нестору. Он и наружность имел пророка: тонкая высокая фигура, одухотворенное лицо с мягкими бархатными глазами, тихим голосом, тихой походкой, кротким взглядом, совсем молодой, он вел аскетический образ жизни…».[258]

Заведение было предназначено для молодых людей с физическими недостатками, которых «собирали со всех городов Китая».[259] Дом милосердия действовал и как учебное заведение: насельники «получали хорошее образование с уклоном богословского»[260], «обучались иконописи, рукоделию, осваивали иностранные языки»[261]. Здесь вместе с русскими юношами и девушками содержались и китайские, осваивая, таким образом еще и «русское собратство».[262]

Как отдельный элемент благотворительности в рамках православной общины, существовали кружечный сборы как на нужды самой общины, так и благотворительных учреждений, бывших под патронажем русской диаспоры. «Во всех православных церквах стояли кружки с надписями: «На ремонт православных храмов», «На содержание кладбищ», «Дому престарелых», «Дому милосердия»».[263] В программе кружечных сборов могли участвовать дети – «перед большими праздниками дети вешали кружки на шею и шли по всему городу. Люди сами подходили, опуская свою лепту».[264]

Русско-Французский конвент сочетал в себе несколько начал – учебного заведения и организации католической Церкви. Это учреждение которое занималось и благотворительностью. Это могло происходить в форме благотворительных концертов: «…конвент сострадал…и бедным детям окрестности, приводимым на праздники их мамами. Они получали подарки у яслей маленького Иисуса, и подарки эти были – не куклы и машинки, а теплые кофточки и штанишки»[265]. Можно предположить, что главной целью благотворительности конвента было создание положительного образа за пределами стен учебного заведения – об этом свидетельствуют два следующих факта - практичность подарков для детей и «…воспитанники конвента никаких подарков не получали никогда, хотя тоже тряслись от холода»[266]. Другой формой благотворительности конвента стало воспитание подброшенных детей: «…прямо на высоком крыльце подбирали, бывало, монахини брошенных детей»[267]. В этой области действовали специальные правила конвента: «Имена все раздавали французские, и кто знал, какая национальность крылась под этими Габитами, Гигитами!».[268]

В своих воспоминаниях Л. К. Дземешкевич отрицательно характеризует благотворительность конвента, (меняя возможно априори сложившееся общее представление о понятии «благотворительность») положительное мнение о благотворительности этого заведения – называет акты благотворительности конвента «иезуитством»: «подбирая сирот буквально с улицы, спасая им жизнь, держали их в условиях, близких к смерти. Дети всегда были голодны…»[269]Всех принимали…всех обогревали нашим ледяным домом, всех кормили впроголодь».[270]

В качестве благотворительности некоторые харбинцы покупали изделия воспитанниц франко-русского конвента: «…тонко и изящно выполненные вещи выставлялись напоказ для продажи в благотворительных целях».[271]

Существенная помощь оказывалась беженцам «Харбинский Комитет Беженского собрания» (ХКПРБ), образованный в 1923 г. В истории его деятельности выделяются два периода: с 1923 до 1929 гг., и с 1929 по 1945 гг.  В этот период количество его членов определяется в 60-70 чел.[272]; и с 1929 г. В 1929 г., в связи с произошедшим вооруженным конфликтом, произошла концентрация русского населения в Харбине, и комитет был вынужден расширить свою деятельность. На протяжении всей своей деятельности комитет действовал в следующих направлениях: содействие русским в поиске работы и регистрация беженцев, юридическая помощь; организация дешевых и бесплатных пунктов питания и жилья; организация медицинской помощи.

Современник приводит заметку о помощи приходской церкви со стороны организации «Тотай-Йока». Помощь была оказана не простым финансовым пожертвованием, а как сообщается, «…в св. Троицкой Церкви произведен значительный ремонт с пополнением иконостаса и церковного инвентаря…большое участие в этом принимала контора Тотай-Йока…».[273]Факт проявления участия в религиозных нуждах русского православного населения со стороны иноэтнической и возможно, иноконфессиональной организации представляется в крайней степени необычным, если не принимать во внимание политику японских оккупационных властей в Манчжурии по отношению к русскому населению. Не исключено, что кто-либо из служащих конторы был женат на русской, или же принял Православие, хотя об этом нигде не сообщается.

Традиционно занимались благотворительностью и состоятельные люди г. Харбина. Происходило это к примеру, в виде пожертвований в пользу конвента францисканок: «Кому же, как ни конвенту францисканок и молиться было за них. Милость харбинские богачи творили широко. Детская молитва была им очень нужна…».[274]

Помощь бедным студентам оказывало само студенчество в лице Студенческого Комитета: доходы от студенческих балов шли на поддержку неимущих студентов.[275]

Из-за тяжелого материального положения многих студентов примерно в 1925-1927 гг. была организована Комиссия взаимопомощи студентов-политехников китайских подданных русской национальности, которая устраивала ежегодно «политехнические балы», пользовавшиеся успехом и поддержкой русского населения Харбина.[276]

Заключение

Исходя из проведенного исследования обозначенных областей общественной жизни русского Харбина, следует привести следующие выводы.

Административное положение Церкви в Манчжурии на протяжении своей истории менялось, отвечая требованиям времени. Изначально подчиненная Пекинской миссии, в 1907 г. перешла в ведение обширной Владивостокской епархии, при этом в городе все еще оставались подведомственные Пекинской миссии храмы. В литературе и источниках отмечается, что данная мера негативно влияла на внутрицерковную обстановку, порождала кризисы админитративного и духовного характера, отмечается появление в городе сектанства, явления скорее характерного для всей церковной жизни начала ХХ в. Революция в России и последовавшие за ней события внесли изменения и в церковную жизнь в Харбине. Образование Харбинской епархии, указом Зарубежного синода в 1922 г., по сути завершило многолетний процесс, институт епархии получил юридический статус, уже имея определенный опыт. Став после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке одним из крупнейших центров белой эмиграции, город дал убежище 34 епископам, в разное время попавшим сюда. С момента основания города Церковь, выполняя роль объединяющего центра для русской колонии в Манчжурии, актуализировала эту функцию в период прибытия беженцев из России. Особого внимания заслуживает в этот период деятельность руководителей Харбинской епархии – митрополитов. Отмеченная в воспоминаниях их неординаность не позволяет нам однозначно оценить личность каждого из них: вопрос о признании советской власти, вернее – непротивления ей – не был решен, но именно стараниями митрополитов стало возможным существование, и даже расцвет этой епархии, финансирование которой было основано на добровольных началах.

Также традиционной сферой деятельности митрополита было участие в открытии благотворительных и образовательных учреждений, а профиль таковых мог совмещаться.

Взаимоотношения клириков и прихожан-мирян характеризуются простотой в общении, примером которого может послужить участие первых в повседневной жизни горожан. И хотя в 1920 –е гг. отмечается упадок интереса к жизни Церкви, священнослужители выделялись на фоне общества, а институт Церкви не подвергался преследованиям, ни тогда, ни в последующие годы. Уровень религиозности русского населения Харбина можно обозначить как высокий, хотя имелась тенденция к ее снижению. Первый в городе православный собор стал «символом Русского го Харбина», большие церковные праздники ожидались всей русской общиной, в каждом районе города имелся «свой» храм, но в тоже время на светских приемах могли соседствовать как православные, так и иноконфессиональные священнослужители, имело место быть сектантство, большое значение жители придавали обрядам, а временами забывались даже и они, показательным примером может послужить рождественский прецедент 1922 г. Но даже несмотря на это, уровень религиозности горожан оставался сравнительно высок: это можно увидеть в различном мировоззрении харбинцев и советских солдат, прибывших в Харбин в 1945 г.

Источники отмечают мирное сосуществование в Харбине нескольких конфессий, представители которой обосновались в городе со времени постройки. Приводятся примеры мирного сосуществования нескольких конфессий в пределах одного двора, нарушаемое только изредка вопросами справления обрядов. Точные данные о конфессиональном составе горожан приводятся сначала в переписях, а эмигрантов - в архивах организаций БРЭМ и Советского посольства. На мой взгляд, из присутствующих по уровню влияния первым выделяется Православие – как основная конфессия населения, затем католичество – как влиятельная организация, затем мусульмане и евреи, и на последнем месте, на мой взгляд, находились, в общем-то традиционные для Манчжурии буддизм и конфуцианство, хотя китайцы Харбина в своем большинстве и исповедовали буддизм. К традиционным китайским верованиям со стороны отмечено уважительное отношение. Тесное соседство конфессий в городе приводило к переходу их отдельных представителей из одной религии в другую. Известно, что православные проповедники часто приводили в своей проповеди примеры обращения китайцев в Православие, и особая роль здесь отводилась свт. Николаю.

Система образования в Харбине приобрела качество системности, и это произошло в сравнительно небольшой срок – начиная с 1898, к 1917 г. Возникли образовательные учреждения, охватившие уровни дошкольного воспитания, общего среднего, профессионального, дополнительного. Отмечена внешкольная воспитательная работа. Венчали систему созданные местные органы управления образованием. Период 1920-х характеризуется увеличением числа школ, частных учебных заведений. В целом система образования развивалась в соответствии с русской образовательной (педагогической) традицией. Здесь можно отметить черты, характерные для российского образования, и делающие ее частью общероссийской системы: образовательные уровни и ступени; инвариантную часть содержания среднего образования.

Благотворительность как явление общественной жизни Харбина получило развитие в нескольких направлениях: как проявление деятельности отдельных лиц, компаний, так и организованное в систему. Благотворительность, исходящая от отдельных лиц, судя по источникам, была распространенным проявлением религиозности состоятельных лиц, жертвовавших определенные суммы на благие дела. Имели место быть отдельные значительные пожертования от частных лиц или компаний, как в случае с конторой «Тотай-Йока». Организаторами системной благотворительности выступали православные митрополиты от лица Русской Православной Церкви За рубежом, организации при восточно-католической миссии, действовавших при поддержке Ватикана. Организация благотворительности становилась традицией в деятельности этих структур.

Благотворительность в среде русского Харбина получила свое развитие преимущественно в период наплыва беженцев из России, и была вызвана необходимостью помощи, прежде всего эмигрантам, не знакомых с законами и жизнью Китая. пик деятельности организаций отмечается  в 1920-е гг., когда их число выросло с 30 (октябрь 1921 г.) в скором времени - до 100. Среди этих организаций по оказываемой поддержке выделялся образованный в 1923г. Харбинский Комитет Беженского Собрания, чьей отличительной особенностью от других организаций было то, оказывал поддержку по нескольким направлениям: содействие в поиске работы, юридическая поддержка, организация точек бесплатного питания и жилья, организация медицинской помощи.

Финансирование благотворительности осуществлялось несколькими способами: в православных храмах существовали кружечные сборы, на содержание подведомственных организаций отпускал средства Ватикан. Здесь стоит отметить деятельность Русско-Французского Конвента францисканок, регулярно занимавшегося благотворительностью в форме благотворительных концертов и воспитанием сирот, благотворительными ярмарками.

Благотворительность существовала и в студенческой среде: неимущим студентам поддержку оказывали сами студенты, посредством организованной ими  Комиссии взаимопомощи и студенческих балов, пользовавшихся популярностью жителей русского Харбина и собиравших таким образом, необходимые средства.

Список использованных источников

1. Л. К. Дземешкевич (Хлюстова) Харбинцы. Рукопись книги. //Архив фонда Дома Русского Зарубежья. Ф.1. Р-277.
2. Е. Х. Нилус. Исторический обзор Китайской Восточной железной дороги 1896-1923 гг. Прив. по: Русская Атлантида № 41, Челябинск, 2011. С. 34-39.
3. Л. К. Дземешкевич. Дон Кихот Харбинский. Омск, 2001.
4. Русский Харбин//Часовой,№642(2) за 1983 г.

Список использованной литературы

1. Е. Е. Аурилене. Российская диаспора в Китае. Хабаровск, 2008.
2. И. В. Сабенникова. Российская эмиграция (1917-1939): сравнительно типологическое исследование. Тверь, 2002
3. М. А. Павловская. Харбинская ветвь российского востоковедения (начало ХХ в. – 1945 г.) Автореф. дис. …канд историч. наук: (07.00.02). – Владивосток, 1999.
4. Н. В. Гончарова. Культура российской эмиграции в Харбине (опыт историко-культурологического анализа). Автореф. дис. …канд. культурологи: (24.00.01.). – Спб., 2002.
5. Н. И. Дубинина. Харбинский эксперимент культурного взаимодействия русских и китайцев// Дальний Восток России – Северо-Восток Китая: исторический опыт взаимодействия и перспективы сотрудничества: Материалы международной научной конференции. Хабаровск, 1998.
6. Раев М. Россия за Рубежом. История культуры русской эмиграции. 1919-1939 гг. М., 1994.
7. Г. В. Мелихов. Манчжурия далекая и близкая. М., 1991. Он же. Белый Харбин: середина 20-х. М., 2003.
8. Е. П. Таскина. //Русский Харбин. М, 2005
9. Е. Е. Аурилене. Российская диаспора в Китае. Хабаровск, 2008.
10. Ю. В. Крузенштерн-Петерец. О «Рубеже»//Русский Харбин. М., 2005.
11. Н. Н. Аблажей. С Востока на восток. Российская эмиграция в Китае. Новосибирск.
12. Л. К. Дземешкевич. Харбинские были. Омск, 1999.
13. М. В. Кротова Харбин – центр русского влияния в Манчжурии. М., 2004.
14. Свящ. Николай (Падерин). Церковь Твою утверди: из воспоминаний о церковной жизни Харбина. Сан-Паулу, 1967//Русский Харбин. М., 2005.
15. А. Н. Князев. Как мы учились//Русский Харбин. М., 2005.
16. Е. Е. Аурилене. Российская диаспора в Китае. Хабаровск, 2008.
17. Н. П. Автономов. Юридический факультет//Русский Харбин. М., 2009.
18. О. Г. Гончаренко. Русский Харбин, М.. 2009.
19. Е.Х. Нилус. Учебный отдел КВЖД//Русская Атлантида. № 41. Челябинск, 2011
20. Годы, Люди, Судьбы. История российской эмиграции в Китае. Мат-лы конференции. Москва, 19-21 мая 1998 г.
21. Русский Харбин. Сборник статей. М., 2004
22. David Wolff. To the Harbin Station. The liberal Alternative in Russian Manchuria, 1898-1914. Stanford, 1999.
23. James H. Carter. Creating a Chinese Harbin. Nationalism in an international City, 1916-1932. N.Y., 2002.

• Доходчиво и интересно о нашем прошлом