Фёдоров А.Н. 

В начале ХХ в. Россия была аграрно-индустриальной страной, в которой черты аграрного общества оставались определяющими. Во-первых, подавляющая часть населения была занята в сельском хозяйстве, его доходы и относительный достаток зависели от земельных право-собственнических отношений. Во-вторых, земледелие носило экстенсивный характер, получаемые излишки производства составляли незначительную часть в пересчете на конкретного производителя и были тесно связаны с минималистской потребительской этикой. В-третьих, традиционно сильным оставался «культ общины», жизнь в которой строилась на основе натурального хозяйства. В-четвертых, социально-политическое устройство государства было сословно-феодальным, что предполагало наличие объективных препятствий для социальной мобильности. В-пятых, слабое распространение грамотности и низкий культурный уровень населения также не способствовали прогрессу народного хозяйства.

Сложившуюся структуру социальных отношений зафиксировала Первая всеобщая перепись населения, проведенная в 1897 г. Согласно ее результатам, в городах, символизировавших индустриальный путь развития страны, проживало всего 13,4 % населения (16,8 млн. ч.). В этих условиях необходимость модернизации экономики диктовалась как потребностями внутреннего развития, так и внешнеполитическими угрозами. Развитие промышленности, интенсификация сельского хозяйства стали факторами обеспечения и повышения обороноспособности страны. В этом понимании город, рост городского населения, стали вектором перспективного развития в ХХ в.

Рубеж веков стал переломным периодом. Страна вступила в полосу широкомасштабных политических потрясений, причины которых были обусловлены наметившимся своеобразием социально-экономического развития. После отмены крепостного права ускоренными темпами утверждался капитализм, причем уже с конца XIX в. проявились признаки его перехода в монополистическую стадию. Однако процесс капиталистического развития по многим существенным параметрам заметно отличался от классического, западноевропейского варианта становления буржуазных структур. Мысль о том, что отечественная история демонстрирует иной, непохожий на западную модель тип капиталистической эволюции, высказывалась рядом советских исследователей еще в 1960-е гг. (П.В. Волобуевым, И.Ф. Гиндиным, К.Н. Тарновским и др.).

Классическая последовательность этапов складывания капиталистического производства (мелкотоварное производство – мануфактура – фабрика – энергия паровых машин) оказывалась нарушенной. В этих условиях капиталистическая эволюция в стране «второго эшелона» протекала более конфликтно, чем в передовых государствах. В частности, потребность в форсированном преодолении экономической отсталости вела к ужесточению налоговой эксплуатации и росту социальной напряженности. Перенесение прогрессивных форм хозяйственной жизни на национальную почву, недостаточно подготовленную для их самостоятельного воспроизводства, порождало острейшую проблему адаптации широких слоев населения к новым требованиям, синтеза традиционных ценностей и ценностей буржуазного общества, которые естественным порядком не сложились. Страна жила одновременно как бы в разных эпохах, противоречия одной фазы общественного развития сочетались с противоречиями, порожденными последующими фазами. Все это деформировало процесс капиталистической эволюции и делало его весьма болезненным для широких народных масс.

Кроме того, отечественная культурная традиция оказывалась несовместимой с ценностями индустриального общества. В традиционный уклад, сформировавшийся под влиянием православия, никак не вписывались, например, погоня за прибылью, индивидуализм. Деловые люди как таковые не являлись в общественном сознании героями, примерами для подражания. Подобные настроения были присущи, в частности, вполне европеизированным слоям интеллигенции. При этом разрыв между высшими слоями и основной массой населения был чрезвычайно велик, что также отразилось на процессах капиталистической эволюции. Со времени «петровских реформ» страна раскололась на «2 цивилизации» (по выражению профессора А.С. Ахиезера): «европеизированных верхов» и чуждую западным влияниям «цивилизацию крестьянства», которое сами же верхи вплоть до «столыпинской реформы» стремились удержать в рамках архаических отношений. Взаимное отчуждение и противостояние неминуемо должны были обернуться столкновением в период стремительного рывка страны вперед, когда рушилась старая сословная структура, возрастала социальная активность.

Наряду с сохранением многих черт традиционного общества, в дореволюционный период стали действовать новые явления, свидетельствовавшие об относительных успехах модернизационных процессов. В общественной жизни сравнительно большую роль стали играть экономические признаки, а не традиционное сословное деление. В городах специфические корпоративные ценности и атрибуты формировали специфическую социальную и профессиональную жизнь различных слоев населения. Капиталистический принцип «кто хорошо работает, тот лучше живет» постепенно становился альтернативой уравнительно-распределительной психологии. Процессы «раскрестьянивания деревни» спровоцировали усиленную социальную динамику, и сопровождались ростом числа маргинальных элементов (тех, кто утратил свой социальный и профессиональный статус).

По словам А.С. Сенявского, на рубеже веков «индустриализовавшийся и обуржуазившийся город и полуфеодальная деревня двигались в разных, во многом – противоположных направлениях». Демографический взрыв привел к резкому уменьшению размера личных наделов, поэтому «город богател, а деревня нищала»[1]. К концу XIX в. в Европейской России возникло так называемое «аграрное перенаселение», что явилось одной из причин миграционного оттока на окраины страны. Наиболее ускоренными темпами этот процесс шел в районах распространения торгового земледелия (в ЦЧР, на Нижней Волге, в Прибалтике, южных губерниях). Одновременно наблюдался массовый отток крестьян в города в поисках работы. В пореформенный период количество горожан, вышедших из вчерашних крестьян, выросло в 4,6 р. Главным фактором миграции явилась разница в оплате труда[2].

За время с 1811 г. по 1897 г. население малых городов, с числом жителей до 10 тыс. ч., выросло на 43 %, в средних (10-50 тыс. жителей) – на 92 %, в крупных (свыше 50 тыс. жителей) – на 90 %[3]. Источником этого роста явился, прежде всего, массовый приток сельского населения. В целом по стране экономическая деятельность в значительной степени протекала в границах смешения укладов, что обуславливало особую остроту социальных противоречий (между городом и деревней, Центром и периферией, буржуазией и рабочими, помещиками и крестьянами). Если деревня выступила за консервацию традиционных общественных отношений, хозяйственных укладов, то город звал к интенсификации народного труда, что предполагало не только усложнение структуры производства, но и коренную перестройку социальных отношений. Добавили остроты объективным общественным противоречиям периоды мировых экономических кризисов, а затем промышленных подъемов, нерешенный аграрный вопрос, неудачный ход мировой войны. Совокупность факторов привела к тому, что основные противоречия российской действительности смогла решить только революция 1917 г.

В этой связи важно выяснить, что представляли собой город, городское население накануне революции. В нашем исследовании под губернским городом понимается, прежде всего, административный центр обособленной территориальной единицы (губернии). В 1914-1917 гг. территория Российской империи делилась на 78 губерний, в каждой из которых из местного административного центра осуществлялась функция управления губернией. Административно-территориальное устройство строилось с учётом естественноисторических (защита государственных границ) и экономических условий (характер и уровень развития хозяйства, направление путей сообщения, количество и плотность населения и т.п.), национальных особенностей, необходимости максимального приближения государственного аппарата к населению.

Важная особенность эволюции городов в дореволюционный период заключалась в том, что они постепенно наращивали собственно городские функции – хозяйственные, управленческие, культуротворческие и т.д. Наибольшую динамику этот процесс получил в районах первоначального расселения, в которых еще в XVII-XVIII вв. города утратили военно-оборонительное значение. В первую очередь, речь идет о городах Центральной России: Москве, Твери, Владимире, Костроме и др.[1] Расширение границ империи означало, что защита внутреннего пространства государства возлагалась на окраины, в то время как проблемы внутреннего управления территорией были призваны решить губернские реформы Петра I и Екатерины II.

Таблица 1.

Место губернских городов ЦПР в административной и хозяйственной иерархии

* Таблица составлена по материалам энциклопедии Города России/ Под ред. Г.М. Лаппо. М., 2008. С. 26, 80, 87, 174, 211, 279, 331, 343, 457, 478.

Жители губернских городов ЦПР были заняты, главным образом, в промышленности и торговле, а также в сферах обслуживания, управления и культуры. После отмены крепостного права здесь шла активная перестройка социальной структуры, вызванная углублением разделения труда. Характерным признаком ЦПР было наличие развитой транспортной сети, что гарантировало высокое значение городов, приобретавших все более обширное поле тяготения. Помимо всего прочего город представлял собой определенный, отличный от деревни тип социальной общности, жителям которого были присущи черты городского образа жизни. Для него характерны концентрация и интенсивность различных форм общения, специфическая демографическая и организационная структура, рост количества профессий. Городской образ жизни отличался большим разнообразием жизненных укладов, потребностей, вкусов, привычек, поэтому религиозные традиции, обычаи играли в нем сравнительно меньшую роль. Бурный рост городского населения в начале ХХ в. явился следствием дальнейшего развития капитализма и привел к обострению социальных противоречий. В этом смысле губернский город рассматривается нами не только как административный центр, но и как пространство обитания большого числа людей.

Первая всеобщая перепись населения фиксировала сословное деление российского общества. Исторически оно появилось по воле государственной власти, например, служилые сословия выполняли функцию защиты, купечество – налаживания торговли и т.п. Сословная структура была характерна для феодального общества, в период капитализма она не отражала в полной мере действительное социальное устройство. Тем не менее перепись 1897 г. дает некий ориентир, прежде всего, в определении историчности складывания городских сословий, потенциала их устойчивости в нестабильное время.Исходя из данных переписи, дореволюционный город по своему составу был мещанско-крестьянским, в котором не менее 1/3 населения были горожанами в первом поколении[4]. Будет интересным сопоставить общероссийские данные с цифрами по крупным городам ЦПР.

Таблица 2.

Сословная структура населения в губернских городах ЦПР

* Источник: Первая всеобщая перепись населения 1897 г.,изданная Центральным Статистическим Комитетом МВД / Под ред. Н.А. Тройницкого. СПб., 1900-1904. Владимирская губерния, тетрадь 1. С. 1; Костромская губерния, тетрадь 1. С. 54; Калужская губерния, тетрадь 1. С. 90; Тверская губерния, тетрадь 1. С. 51; Тульская губерния, тетрадь 1. С. 50; Ярославская губерния, тетрадь 1. С. 50.

Таким образом, около ½ населения губернских городов ЦПР были выходцами из вчерашних крестьян, которые пришли туда в поиске заработка. В периоды повышенного спроса на рабочие руки они находили применение своим силам и способностям, однако в периоды спада производства они вновь могли вернуться в деревню. Нерешенность проблем адаптации в крупном городе, запечатленная в пьесе М. Горького «На дне», позже стала источником волнообразной внутренней миграции. В предреволюционный период рост городского населения за счет сельских жителей только усилился[5]. По мнению известного урбаниста А.С. Сенявского, ускоренная урбанизация вт. пол. XIX в. «вела к быстрому размыванию традиционных структур, устоев народного крестьянского быта, его менталитета и ценностей. Начальная стадия урбанизационного перехода внесла свою лепту в деформацию традиционного российского общества, вызвав его «базовую» социальную нестабильность, – породив взрывоопасные маргинальные слои города и подрывая ценности сельской общины». Речь идет об углублении социокультурного противостояния города и деревни, а города в дореволюционный период «оказались не только двигателями экономического, технического, культурного прогресса, но и центрами социальной нестабильности»[6].

Следующей проблемой, которую необходимо рассмотреть, является вопрос об условиях жизни. При ее решении необходимо учитывать: во-первых, уже выясненную специфику состава городских жителей. Во-вторых, фактор давности городских традиций, который в пределах империи отличался значительной вариативностью[7]. В-третьих, состояние городского хозяйства во многом станет зависеть от распорядительности органов местного самоуправления, степень которой по отдельным регионам также различалась.

Чтобы проиллюстрировать величину диспропорций в масштабах всей страны приведем сопоставимые данные за 1910 г. по 2 губернским городам: Гродно и Ташкенту. В Гродно число жителей было 49 707 человек, в Ташкенте – 200 191. Процент замощенных улиц по отношению к площади города: в Гродно – 9,2; а в Ташкенте – 0,8. В структуре жилого фонда: в Гродно 40 % строений были каменными, а в Ташкенте – всего 15,3 %. Кроме того, в Ташкенте не было ни водопровода, ни канализации. А в Гродно был хотя бы водопровод[8].

По нашей классификации, Гродно – средний город в Западном крае, в то время как Ташкент – крупный город не только в Средней Азии, но и в России. Тем не менее уровень жизни в Гродно был выше, что подтверждается данными не только по городскому хозяйству, но и состоянием учреждений здравоохранения и образования, числом врачей и т.п. На наш взгляд, это объясняется указанными выше факторами: структурой населения, давностью городских традиций, компетентностью органов самоуправления. При этом трудно выделить в совокупности причин определяющий фактор, поскольку, на наш взгляд, они находились в прямой зависимости: давность городских традиций влияла на структуру населения, которое само выбирало и контролировало органы власти.

В этой связи будет показательным привести суждение Николая II о городском хозяйстве Киева, высказанное в октябре 1916 г. Сразу оговоримся, что Киев оставил императору самые приятные воспоминания. Но что же ему так понравилось? Выступая перед городской думой, киевский голова сообщил: «Вчера, при прощании с городом Киевом, Государь Император повелел мне передать Киевской городской думе сердечные Его Императорского Величества благодарность и похвалу за горячий прием, порядок, чистоту и опрятность, а также хорошие мостовые (курсив мой – А.Ф.),по которым Его Величество изволили ехать. Вместе с тем Государь Император изволил сказать: «Киевская городская дума будет всегда служить примером столицы Его Императорского Величества». Зал заседаний огласился криками «ура”». Затем, по предложению городского головы, дума вынесла следующее постановление: «Осчастливленная посещением и двухдневным пребыванием Его Величества и Наследника Цесаревича в стенах Киева, обрадованная благодарностью и похвалой Государя Императора, Киевская городская дума единогласно постановила запечатлеть навеки высокомилостливые слова Его Величества, вырезав их на мраморной доске в зале заседаний думы»[9].

Хотя это сообщение «Правительственного вестника» проникнуто верноподданническими чувствами, тем не менее заслуженность высокой похвалы не вызывает сомнений. Для нас интересен ее критерий – «порядок, чистота, опрятность, хорошие мостовые». Конечно, с позиций сегодняшнего дня, такой критерий кажется слишком простым для определения качества городской жизни. Однако он адекватен исторической обстановке и тот факт, что он был высказан «хозяином Земли Русской», весьма поучителен.

Теперь перейдем к характеристике условий жизни в губернских городах ЦПР. Особо подчеркнем, что по уровню городского хозяйства они стояли на третьем месте после Петербурга, привисленских и западнорусских губерний. Это место очень почетно хотя бы потому, что Петербург изначально был спроектирован и построен как «окно в Европу», а привисленские и западнорусские города вошли в состав империи только после разделов Речи Посполитой, а до того момента складывались или развивались в русле общеевропейских тенденций. Таким образом, города ЦПР дают яркий пример состояния старых русских городов накануне революции 1917 г. (как продукта городской традиции принципиально отличной от европейской).

Таблица 3.

Состояние жилищного фонда городов ЦПР накануне Первой мировой войны

* Источник: Города России в 1910 г. – СПб., 1914. – С. 200-205.

Исходя из данных таблицы, число каменных строений в городах ЦПР было не более 1/3 и не менее 1/7 по отношению к общему числу домовладений. Выяснение их числа крайне важно для понимания качества городской среды. В каменных домах, как правило, были водопровод, железные крыши, централизованное отопление. Кроме того, они могли обладать канализацией, электричеством и телефоном, а в городах, где эти блага цивилизации еще не появились или не получили широкого распространения, каменные дома обустраивались в первую очередь. Число каменных строений напрямую не зависело от числа жителей, скорее, оно свидетельствовало об уровне зажиточности граждан того или иного города.

Таблица 4.

Благоустройство в городах ЦПР накануне Первой мировой войны

* Источник: Города России в 1910 г. – СПб., 1914. – С. 220-235.

Самой большой проблемой дореволюционных городов было отсутствие канализации. В 13 из 15 губернских городов ЦПР она отсутствовала, а в Калуге отходы удалялись с помощью системы поверхностных акведуков, и даже в Москве накануне революции канализованными были менее 1/3 домовладений. Весьма скромной была обеспеченность и другими коммунальными и транспортными услугами[10], что также беспокоило городские власти. Нельзя сказать, что в годы мировой войны городское хозяйство было ими заброшено: увеличилось число абонентов телефона, росла протяженность коммуникаций и т.п. Однако более крупные проекты, которые в значительной степени улучшили бы жизнь простого человека, как например, прокладка канализации в Нижнем Новгороде, строительство метрополитена в Москве и т.п., из-за дефицита финансов так и остались невоплощенными.

Таким образом, очевидно, что в развитии социальной инфраструктуры города определяющую роль сыграли число жителей, уровень их благосостояния, поэтому просматриваются диспропорции между Петроградом, Москвой, Киевом и остальной Россией. В лучшую сторону ситуация начнет меняться только с введением обязательного среднего образования и бесплатного медицинского обслуживания, что в годы гражданской войны сумели провести большевики. Если вспомнить слова Николая II о «порядке, чистоте и опрятности», то становится понятно, что еще в преддверии мировой и гражданской войн условия городской жизни были весьма непростыми. Причин тому множество: экономическая отсталость империи по отношению к странам Запада, диспропорции в хозяйственном развитии, неприхотливость крестьянского быта[11], перенесенного в город и т.д. Самым главным обстоятельством, по нашему мнению, было то, что накануне великих испытаний 1914-1920 гг. Россия оставалась аграрно-индустриальной страной, в которой благополучие города напрямую зависело от самочувствия деревни.

В этой связи необходимо рассмотреть происхождение так называемой разрухи. Толковый словарь В. Даля считает ее синонимами к словам «разрыв; конец миру, согласию, дружбе; раздор, несогласие; вражда или война». Современные словари понимают под разрухой «полное расстройство, развал, преимущественно в хозяйстве, экономической жизни». В историографии разрухой называется полный развал экономики России периода революции и гражданской войны (1917-1920 гг.). Её частные проявления – «топливная разруха», «разруха на транспорте», «разруха промышленности», «жилищная разруха» и т.д. Широкое распространение эти определения получили с подачи П.Н. Милюкова, который высказался 2 марта 1917 г. по поводу монархии: «Вы спрашиваете о династии. Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит, но я его скажу: старый деспот, доведший Россию до полной разрухи (курсив мой – А.Ф.), добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдет к регенту – великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей»[12].

Эти слова Милюкова были напечатаны в ряде губернских газет с тем, чтобы объяснить населению, что же произошло в столице в конце февраля 1917 г. В вину монарху ставилось втягивание России в мировую войну и разруха, но разруха не вообще всей экономики, а только её частное проявление – продовольственная разруха[13].Именно в таком ракурсе рассматривал причины Февральской революции голодный провинциальный обыватель. В тех же губернских газетах уже с конца 1916 г. сообщения о продовольственных грузах, ценах на товары, борьбе со спекулянтами и т.п. стали похожи на боевые сводки. Поэтому известия о революции были встречены с пониманием и даже равнодушием.

В нашем исследовании мы рассматриваем разруху не только как простой развал экономики, но и как пролог гражданской войны. В современной историографии пересматривается ее датировка (1918-1920 гг.), а начало войны связывается не с боевыми действиями армий, а например, с октябрем 1917 г., еще точнее – с Декретом о земле, когда одна часть общества поставила вне закона другую его часть. Эту точку зрения активно отстаивает в своих работах член «Ассоциации исследователей российского общества ХХ в.» А.И. Куприянов. Ряд авторитетных авторов справедливо указывают, что время существования Временного правительства было временем не столько господства буржуазных прав и свобод, но и временем углубления социокультурного противостояния города и деревни, спровоцированного введением государственной хлебной монополии. На наш взгляд, разруха в 1917 г. была вызвана бойкотом деревней города, и вполне может рассматриваться как пролог гражданской войны, особенно если принять во внимание массовые погромы помещичьих хозяйств в деревне и «голодные бунты» в городе.

27 января 1917 г. в газете «Голос Калуги» была опубликована редакционная статья «Счеты города с деревней». Калужская губерния традиционно была потребляющей, большая часть населения жила не сельским хозяйством, а за счет отхожих промыслов. По сравнению с Калужской губернией, даже в соседней Московской губернии площадь посевов была большей. Неслучайно поэтому в январе 1917 г. Министерство земледелия отнесло ее к числу 5 наиболее нуждавшихся в продовольствии губерний, в которые в первую очередь после армии было предложено направлять продовольственные грузы. Кроме того, в годы «военного коммунизма», когда говорили о мешочниках, то обязательно добавляли – «калужские». В этой связи появление разговоров о «счетах города и деревни» в тех местах, где была продовольственная разруха, весьма поучительно. Считаем необходимым привести этот документ практически полностью: «Говорят, что деревня повернулась к городу спиной и очутилась как бы в положении внутреннего врага. Мужик не хочет возить в город ни хлеба, ни мяса, ни яиц. Деревня, которая до войны везла в город последний мешок зерна – теперь вдруг заартачилась и не хочет ничего везти. Отчего это? Сама ли она до этого додумалась или кто ее надоумил?

Деревня всегда старалась побольше выручить за свои продукты, но ей это почти не удавалось, ибо система выжимания в городах доведена до совершенства. Барышники и маклаки прекрасно обрабатывали деревенского производителя. Мужик прошел хорошую школу. Столетиями его приучали и подготовляли к теперешнему моменту. Теперь мужик и разошелся вовсю. В город он едет не с пустыми руками. У него появилась деньга. Все торговцы говорят, что мужик теперь даже не торгуется, что с него запрашивают, то он и дает. Все самое лучшее покупает. Сам не торгуется, не желает, чтобы и с ним торговались у его воза. Переменилось положение дел.

Давно ли было время, когда мы ели дешевое мясо, покупали дешевый хлеб, объедались и птицей, и маслом, и яйцами? Совсем недавно. Но в этом недавнем отразилась вековая захудалость деревни. Когда мы, горожане, блаженствовали на дешевых харчах, деревня нищенствовала. Беспристрастная статистика давно указывала, что наше городское благополучие строилось на неблагополучии деревни. Когда в деревне недород был, когда сена не было и приходилось продавать последнюю корову и курицу, отнимать молоко у детишек… Тогда в городе сельские товары были баснословно дешевы. Мы радовались этому. Крестьянская мать со слезами продавала корову, а городская мать на убой закармливала детей дешевым мясом. Долго так жили. Теперь деревня богатеть стала и не желает больше городу потакать. И выходит, что как будто деревня озверевает. Ну а город раньше не по-звериному поступал»[14]?

Во Владимире, другом городе «из голодного списка», за 2 месяца до Февральской революции разворачивались людские трагедии, причина которых – начавшаяся разруха. Приведем несколько примеров (заголовки «историй» взяты из местной прессы – А.Ф.):

1) «За шоколад» (6 января): «Молодая девушка из хорошей интеллигентной семьи Д. (подчеркнуто мной – А.Ф.) , покусившаяся на кражу 2 плиток шоколада в магазине потребителей, присуждена на 3 месяца тюрьмы»;

2) «Бытовое явление» (25 января). Во Владимирскую городскую управу обратилась мещанка Королева. «Обладая большой семьей (7 чел. в возрасте от 14 до 1 года), она не имеет возможности стоять в очередях, а поэтому 3-ий день не ела. Член управы И.Т. Тихонов поехал на квартиру Королевой, где все рассказанное подтвердилось… Положение Королевой заслуживает особого внимания со стороны руководителей продовольственным вопросом, тем более что в таких условиях находится множество лиц нашего города» (подчеркнуто мной – А.Ф.);

3) 25 января. Возле булочной на Б. улице, в очереди за хлебом, разыгралась довольно любопытная картинка. Прилично одетая дама С. (подчеркнуто мной – А.Ф.), не желая становиться в очередь, прошла прямо в булочную. Ожидавшие в «хвосте» (очереди – А.Ф.), преимущественно женщины, стали роптать, а когда дама появилась с хлебом, поднялась такая буря, что несчастная покупательница еле унесла ноги (курсив мой – А.Ф.), отдавшись под защиту двоих солдат»;

4) «Морозы» (16 февраля): «Несмотря на то, что февраль месяц перевалил на другую половину, морозы держатся на 18-20 градусах. В «хвостах» на улицах разводят костры (подчеркнуто мной, костры разводились из украденного топлива – А.Ф.);

5) «В очередях»: «Очереди у пекарен Курнавина и Пыльновой 16 февраля соединились и образовали хвост до кофейных номеров»;

6) «На улице» (17 февраля): «От булочной Пыльновой среди группы женщин, не получивших в очереди хлеба, шла молодая женщина, громка плача и причитая о голодных детях. Сердобольные новобранцы обратили внимание на плачущую женщину и надавали ей денег, от которых женщина отказывалась, ссылаясь на то, что и «на деньги купить нечего”» (подчеркнуто мной – А.Ф.)[15].

Появление разрухи как исторического явления спровоцировало ведение разорительной войны, однако ее глубинные причины лежали в незавершенности процессов модернизации и урбанизации. В свидетельстве из Калуги нашла отражение реакция отторжения широкими народными массами тех трансформаций, которые начала «эпоха Великих реформ». В этом понимании запустение, наступившее в городах в 1917-нач. 1920 гг., всего лишь следствие «реакции», усугубленное ведением войны. Таким образом, накануне революции сложились объективные предпосылки для пересмотра самой модели общественного развития. Перед Россией в 1917 г. были только 2 альтернативы: или идти вслед за модернизировавшимся городом, или послушать деревню, устроить «черный передел», но при этом, рискуя превратиться в полуколонию.

В этой связи будет интересным привести суждение главного научного сотрудника Института российской истории РАН А.С. Сенявского об альтернативах революции. Автор сравнил программы политических партий, и пришел к выводу, что в 1917 г. большевики победили заслуженно: во-первых, они «звали в будущее, но при этом сумели опереться на прошлое, на самую массовую социальную базу в стране – на крестьянство». Во-вторых, они «предложили свой модернизационный проект, который удовлетворял интересам основной массы населения». Решив аграрный вопрос, большевики ситуационно «сумели опереться не только на социальные слои будущего – «индустриальные низы», рабочий класс, но и на самые массовые социальные «слои прошлого», крестьянство»[16].

За время советской власти город только 2 раза пошел на уступки деревне («крестьянский Брест», по выражению профессора С.А. Павлюченкова): первый раз, когда был принят Декрет о земле, действие которого почти сразу ограничила продразверстка. Второй раз город уступил в период НЭПа, после свертывания которого был взят курс на ускоренную индустриализацию. С точки зрения деревни, накануне революции именно город был повинен в развязывании мировой войны, именно в городе жили «начальники и всевозможные прихлебатели», именно город не давал земли крестьянину. На наш взгляд, непоследовательность политического курса Временного правительства была вызвана, прежде всего, неопределенностью целей общественного развития, своеобразным метанием власти между интересами города и деревни. В таком случае судьба русской промышленности, транспорта, городского хозяйства и т.д. мало кого заботила. Наивно полагая, что в обмен на хлеб она сможет получить все необходимые промышленные товары из-за границы, деревня и морально, и физически, и сколь угодно долго могла существовать в условиях натурального хозяйства[17].

Английский социалист Г. Уэллс, побывавший в России осенью 1920 г., запечатлел некоторые итоги хозяйственной разрухи. Он предупреждал, что, если процессы разложения продлятся еще год, то «мы увидим, что страна превратится в варварское государство. И тогда надвинется Азия. Снова, как тысячи лет назад, на огромной равнине, до берегов Днестра и Немана, всадник будет грабить крестьянина, а крестьянин подстерегать всадника. Города превратятся в груды развалин среди безлюдной пустыни, железные дороги зарастут травой и превратятся в ржавый лом, пароходы исчезнут с затихших рек. Исчезнут последние обломки центральной власти». Крестьянство превратится в «”человеческое болото», политически грязное, раздираемое противоречиями и мелкими гражданскими войнами, поражаемое голодом при каждом неурожае». Оно же «станет рассадником эпидемических заболеваний в Европе, и все больше и больше будет сливаться с Азией»[18].

Таким образом, выяснив, что же представляли собой город, городское население накануне революции 1917 г., мы пришли к значимым выводам: во-первых, при изучении этих проблем необходимо постоянно помнить о незавершенности процессов модернизации и урбанизации. Во-вторых, дореволюционный город по своему составу был мещанско-крестьянским, это накладывало свой отпечаток на место городов в экономической жизни страны, а также на образ жизни людей. В-третьих, методологически важным является вывод об углублении социокультурного противостояния города и деревни накануне революции, что является ярким свидетельством дисгармонии, дисбаланса внутри общества.

Примечания

• Переломные точки русской истории