Рафалюк О.Е.

В современной исторической науке с каждым годом появляется все больше исследований, посвященных изучению российской интеллигенции и ее роли в истории. Подтверждением особого интереса к изучению интеллигенции стало появление в последнее десятилетие XX века термина «интеллигентоведение». Проблема изучения прошлого и настоящего русской культуры действительно тесно связана с пониманием феномена русской интеллигенции. Особенно это касается истории России ХIХ-ХХ столетий, которую невозможно представить без упоминания интеллигенции.

Как группа, социальный и культурный слой, субкультура интеллигенция существовала и в других странах, о чем убедительно свидетельствуют отечественные и зарубежные исследования, однако, безусловно, русская интеллигенция обладала особенными чертами, поскольку можно говорить об своеобразии русской культуры и русского общества, и в этом смысле она действительно уникальна.

История русской интеллигенции – это история саморефлексии этой социальной группы, ее репрезентации. Поэтому особую значимость приобретает исследование мировидения и мировосприятия, системы ценностей, моделей поведения, позволяющих приблизиться к пониманию природы и сущности интеллигенции в тот или иной период времени.

Возможно, именно сегодня как никогда важно «вслушаться» в культуру нашей страны прошлых столетий и познакомиться ближе с ее творцами – представителями русской интеллигенции. Их стремление к прекрасному, поклонение искусству, высшим духовным и эстетическим ценностям может во многом служить сегодня примером для подражания.

Эстетические ценности

Критик С. К. Маковский определил культуру Серебряного века - как «стремление к запредельному», «искание высшей правды», как «мятежное, богоищущее, бредившее красотой»[1]. Томление по Красоте, как чему-то потустороннему, высшему, истинному, объединяет всех писателей-символистов. По их мнению, все явления действительности это лишь подобие, отражение Красоты («...Милый брат и я и ты - / Мы только грезы Красоты» К. Д. Бальмонт), вся человеческая деятельность должна быть направлена на поиск, обретение ее в реальном мире («...А я всегда, неизменно, / Молюсь неземной красоте» В. Я. Брюсов).

Авторы Серебряного века видят в Красоте единственную силу, способную «спасти мир»: «А ты Елена, клятвы мира / И долг нарушив, - ты чиста. / Тебя прославить песнь О мира, / Затем, что вся надежда мира - / Дочь белой Леды – Красота» (Д. С. Мережковский). Во имя Красоты писатели-символисты признают возможным пожертвовать долгом, честью (как это видно из предыдущей цитаты), моралью и нравственными устоями: «Ты хочешь убивать? Убей. / Но не трусливо, торопливо, / Не в однорукости мгновенного порыва, / Коль хочешь убивать, убей - / Как пишут музыку – красиво»[2] (К. Д. Бальмонт).

Красота для писателей-символистов - это понятие не столько эстетическое, сколько духовное. Она осмысливается ими по-новому (курсив мой – О. Е.). («Новые пути, новые формы красоты, любви, жизни... Иду к ним, предчувствую их, чувствую их!»[3] З. Гиппиус), приобретает сакральный, божественный смысл. «Ступенями к новой красоте», по мнению З. Гиппиус, является стремление к Богу, к духовному просветлению, к перерождению. Красота мыслится как священнослужение (отсюда символичное название сборника К. Д. Бальмонта «Литургия Красоты»).

По мнению авторов Серебряного века достижение Красоты, «преображение души», ее просветление, обретение внутренней цельности, может быть осуществимо посредством Творчества.

Творчество было для писателей-символистов смыслом существования, высшей ценностью: «...если он истинный поэт, то есть не только пишет стихи, а и переживает их, живет поэтически, горит и дышит поэзией»[4] (К. Д. Бальмонт); «Стихи должны быть единственной возможностью выражения и постоянной насущной потребностью, человек должен быть на стихи обречен, как волк на вой»[5] (А. Белый).

Творчество, по мнению авторов Серебряного века, есть ни что иное как пророчество, несознательное проникновение в Вечное: «...бессмертные образы мировой поэзии служат для человечества как бы просветами, громадными окнами в бесконечное звездное небо»[6] (Д. С. Мережковский). Для писателей-символистов не существовало вопроса – жизнь для искусства или искусство для жизни, потому, что «поэзия – не случайная надстройка, не внешний придаток, - а самое дыхание, сердце жизни»[7] (Д. С. Мережковский), и истинная поэзия основана на вере в божественное начало мира.

Писатели начала ХХ века считали, что только путем Творчества можно проникнуть в суть всех мировых явлений: «Мы не замкнуты безнадежно в этой «голубой тюрьме»... Из нее есть выход на волю, есть просветы... те мгновения сверхчувственной интуиции, которые дают иные постижения мировых явлений... Исконная задача искусства и состоит в том, чтобы запечатлеть эти мгновения прозрения, вдохновения» - писал В. Брюсов в программной статье «Ключи Тайн» (1904 г.). Авторы Серебряного века воспринимают искусство как способ познания мира («вне рассудочных форм, вне мышления»[8]), как «приобщение» к божественным смыслам вещей (Вяч. Иванов). В Творчестве, по их мысли, происходит процесс объединения вечного и конкретного, высокого и повседневного в реальной человеческой жизни, а искусство мыслится как единственное место соприкосновения противоборствующих начал. Писатели-символисты ощущали, что все литературное Творчество охвачено «предчувствием божественного идеализма, (...) неутолимой потребностью нового религиозного или философского примирения с Непознаваемым»[9] (Д. С. Мережковский). Освободившись от вторичной роли «иллюстратора» мысли, искусство через систему символов должно было заново открыть мир для человека. «Способ нового познания мира был сродни тому, как верующий человек осваивает мир через Бога, посредством религиозного чувства и веры: познаются не внешний облик и свойства вещей (что может дать наука), а их бытийный смысл»[10].

В соответствии с пониманием Творчества как откровения о великой идее, как способа познания мира радикально менялась и роль художника в процессе всей мировой жизни. Через Творчество он достигает Красоту, сияние иного мира и становится подлинным теургом, который способен магической силой Творчества менять мир. Творчество возвышается писателями-символистами до мистического акта, «священнодейстия»: «Поэзия действительно была жизнью для Бальмонта, он все время думал о стихах... Бальмонт священнодействовал, всерьез совершал служение Поэзии»[11]. «Каждый человек непременно молится или стремится к молитве... – писала З. Гиппиус, - ...Поэзия вообще, стихосложение в частности, словесная музыка – это лишь одна из форм, которую принимает в нашей душе молитва... И вот мы, современные стихописатели, покорные вечному закону человеческой природы, молимся...»[12].

Важное место в системе ценностей писательской интеллигенции, вслед за потребностью в Творчестве (как ее следствие), занимает Свобода Творчества.

Слово «свобода», как показывает его лингвистический анализ, для русского человека означает, прежде всего, отсутствие преград: «...во всех русских словарях свобода толкуется с упоминанием слов «стеснять» или «стеснение», производных от «тесно», как если бы свобода состояла, по сути своей, в «освобождении» из своего рода смирительной рубашки, материальной или психологической»[13]. Поведение и деятельность писательской интеллигенции (пренебрежение условностями, эпатаж) стремились не только разрушить привычные стереотипы сознания и поведения, но и утвердить право художника на полную Свободу творческого самовыражения (борьба за Свободу Творчества и утверждение индивидуальности).

Ограничение Свободы было для писательской интеллигенции было равносильно казни: «В Москве, в течение трех лет, 1918-1920, я задыхался от невозможности быть собой и говорить полным голосом... Говорить только часть – или не говорить вовсе, это для меня означает, равно, пытку и душевное унижение»[14].

Ценности писательской интеллигенции неразрывно связаны с индивидуализмом, понимаемом в смысле ценности каждой отдельной личности. Большинство писателей ставило ценность индивидуализма на первый план и отрицало любые попытки посягания на свободу личности: «...принудительное обобществление труда есть наихудший вид духовной каторги и наиболее полное осквернение свободы личности и неприкосновенности отдельной души...»[15]. «Я отнюдь не отрицаю диктаторов и диктатуры, - писала З. Гиппиус, - напротив, я признаю, что диктатор может быть явлением провиденциальным, спасительным, во всяком случае – положительным (...). Это не мешает нам, однако, относится к диктатуре и ко всякому диктатору с каким-то внутренним отталкиванием. Дело, должно быть, просто во власти одного над многими»[16]. Писатели утверждают ценность мыслей и чувств человека, уникальность и «самость» каждой человеческой души и ее право на независимость «от человечества как целого»[17]. Одним из путей, ведущих к последнему, является, по мысли писателей, опять же Творчество[18].

Одно из важных мест в ценностной шкале писательской интеллигенции занимают ценности моральные, а именно: Добро и Любовь.

По определению З. Н. Гиппиус, отношение к жизни в начале ХХ века выражалось формулой «Надо все любить»[19]. Под влиянием идей Вл. Соловьева, Любовь осмысливалась писателями как стремление к всеединству, т. е. соединению божественного и земного. Любовь как и Красота – это высшая, всеоправдывающая и всепобеждающая сила («Любовь выше суда, выше рассудка. Она всегда права» (З. Гиппиус)), это – «единственный знак «оттуда»» ( З. Гиппиус). Любовь как и Красота мыслится авторами Серебряного века как цель и смысл бытия, высшая ценность и идеал, достижение которого возможно лишь путем физического преобразования человеческой природы.

По мнению писателей-символистов, Любовь в том виде, в котором она существует в реальном мире, приводит к потери индивидуальности, в смысле ценности «Я». «Соединение двух – без потери “я”…» может быть выражено только во влюбленности – «новом в нас чувстве, ни на какое другое не похожем, ни к чему определенному, веками изведанному не стремящемся, отрицающем все формы телесный соединений, как равно отрицающее и само отрицание тела»[20]. Любовь приобретала у авторов Серебряного века метафизический смысл: «Зачем же я вечно иду к Любви? – писала в дневнике З. Гиппиус. - Я не знаю; может быть, это все потому, что никто из них меня в сущности не любил? У Дмитрия Сергеевича тоже не такая, не «моя» любовь. Господи, как я люблю какую-то Любовь»[21]. Ю. Терапино писал о З. Гиппиус: «...если у кого-нибудь из наших поэтов женщин и была тоска по Высшему Образу Любви и стремление прорваться к нему сквозь преграду личного, эротического, интеллектуально земного (т. е. умственно усложненного), то поэзия Зинаиды Гиппиус может этому служить примером»[22].

Для А. Белого значимым в его чувстве также была сама любовь к вечно-женственному, а уже привязывание любви к образу реальной женщины вторично, случайно: «И — ослепительна будущность: моей любви… — я не знаю к чему: ни к чему, ни к кому: —

— Любовь к Любви!»[23].

В. Я. Брюсов в статье о К. Д. Бальмонте писал, что поэт «любит именно любовь, а не человека, чувство, а не женщину»[24].

Таким образом, в воспоминаниях большинства писателей Любовь как некое «новое» чувство предстает как отдельная, самостоятельная высшая ценность. Как и Красота, и Творчество Любовь рассматривается писателями как божественное начало.

Религиозные ценности

Отношение писательской интеллигенции к религии является сложным и противоречивым. В источниках не упоминается религия как ценность. Сам этот термин мало употреблялся авторами Серебряного века. Им более близко понятие Веры. Большинство писателей не были верующими в традиционном (ортодоксальном) смысле. Отсутствие религиозного воспитания в семье, о чем говорилось в первой главе, сказалось на равнодушии авторов мемуаров «ко всякой обрядности»[25] (когда на Пасху З. Н. Гиппиус предложила Д. С. Мережковскому идти к заутрени, он удивился: «Зачем? Интереснее поездить по городу, в эту ночь он красив»[26]).

В то же время авторов Серебряного века объединяли мучительные религиозные искания. Состояние томления и религиозного поиска писательской интеллигенции на рубеже XIX – XX вв. выразил, применительно к И. Анненскому, С. К. Маковский: «С нигилизмом века... сочеталась в Анненском не осознанная им и преодоленная какой-то гипертрофией мозговых процессов религиозность натуры... Свет нездешний томил его; он не видел и роптал, тоскуя, слепой и вещий...»[27], «Анненский был неверующим, но душа его рвалась к святыне... Очень характерное и для него, и для многих русских тогдашних безбожников противоречие: какая же святыня без Бога?»[28].

«Никогда еще – писал Мережковский, - люди так не чувствовали сердцем необходимости верить и так не понимали разумом невозможности верить. В этом безжизненном неразрешимом диссонансе, в этом трагическом противоречии так же, как в небывалой умственной свободе, в смелости отрицания, заключается наиболее характерная черта мистической потребности XIX века».[29]

В. Брюсов приводит в дневнике слова З. Гиппиус: «Если скажут, что я декадентствующая христианка, что я в белом платье езжу на раут к Господу Богу – это будет правда. Но если скажут, что я искренна, – это тоже будет правда»[30].

В 1901 г. Мережковский и З. Гиппиус выступили инициаторами создания Религиозно-философских собраний в Санкт-Петербурге (1901-1903 гг.). Фактически, это была первая попытка интеллигенции преодолеть «разъединение и взаимное непонимание» с духовенством, устранить существовавшее между ними отчуждение. «Определенно мысль наша приняла такую форму: создать открытое, по возможности официальное, общество людей религии и философии, для свободного обсуждения вопросов Церкви и культуры».[31]

Постоянным председателем собраний был будущий патриарх епископ Ямбургский Сергий (Страгородский). В состав совета собраний входили В. А. Тернавцев – чиновник Синода, казначей собраний, В. В. Розанов, Д. С. Мережковский, В. С. Миролюбов – редактор «Журнала для всех». Собрания посещали А. Н. Бенуа, А. А. Блок, В. Я. Брюсов, И. Е. Репин и многие другие деятели культуры. Проблематика собраний включала в себя такие темы, как «отношение христианства к культуре», роль христианства в обществе, возможность дальнейшей эволюции христианства, тема «о плоти, о поле».

По воспоминаниям Н. Бердяева, «собрания эти были замечательные, как первая встреча представителей русской культуры и литературы, заболевшей религиозным беспокойством, с представителями традиционно-православной церковной иерархии».[32] Но по общему мнению, цель собраний (всего состоялось 22 собрания) достигнута не была: единения интеллигенции, пытавшейся осуществить модернизацию христианства, и Церкви не произошло. «Да, это воистину были два разных мира",- вспоминала З.Гиппиус[33]. В 1903 г. по настоянию обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева собрания были прекращены.

Несмотря на безрезультатность, с точки зрения достижения поставленной цели, собрания оказали влияние на развитие религиозной философии начала XX века. Как писал Н. Бердяев, «религиозно – философские собрания были интересны главным образом своими вопрошаниями, а не ответами»[34].

Целью духовных исканий писательской интеллигенции было не воцерковление, не приход к какой-то конкретной религии, в частности к православию, но создание путем синтеза культур новой формы религии. «Неустанный искатель Бога» (по выражению В. Брюсова) К. Д. Бальмонт писал в письме к А. Е. Андреевой: «Ведь я многогранный (...), и во мне совмещается христианин и не-христианин (...) Я люблю, когда темный мужик произносит слово «Христос», - я чувствую тогда благое веяние Духа (...). Но я же ведь всеобъемлющий. Как мог бы я не быть мусульманином с мусульманами, и верным Одина, и молитвенником Брамы, и покорным Озириса. Моя душа везде»[35]. Всевышний создатель мира выступает у Бальмонт в разных ипостасях (Будда, Христос, Агни, Озирис, Один и др.)[36]. К. Д. Бальмонт осознает себя «многобожником», наделенным вещей «прапамятью»: «Я чувствую, что я древнее, чем Христос, / Древнее первого в столетиях иудея, / Древнее, чем Индия, Египет и Халдея. / Древней, чем первых гор пылающий откос»[37]. Синтез различных инокультурных обрядов, культов, святых был распространенным явлением для русской писательской интеллигенции начала ХХ века (Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус почитали католическую Св. Терезу, А. Белый активно интересовался буддизмом и т. д.).

В религиозных поисках писатели-символисты обращались также к национальному религиозному сектантству («хлысты»), что нашло разностороннее выражение в романе А. Белого «Серебряный голубь» и последней части трилогии Д. С. Мережковского «Христос и Антихрист». В своих воспоминаниях З. Гиппиус подробно описывает путешествие с Д. С. Мережковским в губернию раскольников, к «Светлому озеру» - ко «граду Китежу»: «...благодаря новым нашим»духовным» связям мы попали на озеро, к Китежу, как раз в ту июньскую ночь, когда там каждый год совершается особое ночное собрание народа – староверов-раскольников, духоборов, сектантов всякого толка...»[38].

«Новая религия», по мнению авторов Серебряного века, должна была стать соединением «двух в третьем» - соединением неба и земли, духа и плоти, примирением христианства и язычества: «Ренессанс стоял не только под знаком Духа, но и Диониса. И в нем смешался ренессанс христианский с ренессансом языческим»[39].

После многолетних мучительных поисков большинство писателей-символистов как бы заново «открывают» Библию, Новый Завет и приходят к Христу. По словам З. Гиппиус, Мережковский пришел прежде всего не к христианству, «а ко Христу, к Иисусу из Назарета, образ которого мог и должен пленять, думаю, всякого, кто пожелал бы, или сумел, взглянуть на него пристальнее. Вот это «пленение», а вовсе не убеждение в подлинности христианской морали или что-нибудь в таком роде, оно одно и есть настоящая отправная точка по пути к христианству. ...Последние годы века мы жили в постоянных разговорах с Д. С. о Евангелие, о тех или других словах Иисуса, о том, как они были поняты, как понимаются сейчас и где или совсем не понимаются или забыты»[40].

Авторы Серебряного века не стали «ортодоксальными» верующими, однако, их отношение к Церкви стало более терпимым и почтительным: «Душе одна в беде есть радость –Церковь! / Легко вздохнуть пришедшим с ношей грусти, / Синеет лада, гуды звонов, свет и сумрак, / И радостно сияет Матерь Божья, / Когда поют «Воистину воскресе!»»[41] (К. Д. Бальмонт).

«Мировое кольцо» религиозных исканий писателей-символистов замкнулось по-разному. Некоторые как К. Д. Бальмонт пришли к глубокой Вере. По свидетельству Б. К. Зайцева, «этот, казалось бы, язычески поклонявшийся жизни, утехам ее и блескам человек, исповедуясь перед кончиной, произвел на священника глубокое впечатление искренностью и силой покаяния – считал себя неисправимым грешником, которого нельзя простить»[42].

Д. С. Мережковский пришел к идее «нового религиозного сознания», «религии Третьего Завета». З. Гиппиус считала целью своей культурно-религиозной деятельности стремление к созданию «единого человеческого общества в свободной Церкви как основания будущего Царства Божьего на земле»[43].

Говоря словами С. К. Маковского, «западнически свободомыслящая и порывающаяся к религиозному сознанию мира» «избранная интеллигенция» вернулась «в свободную Церковь, но с пересмотром устарелых понятий и запретов»[44].

Гражданские ценности

О политике, власти и государстве писатели-символисты высказывались немногословно. Как правило, их гражданская позиция уступала место их творческому предназначению — прежде всего они были творцами искусства. Наиболее ярким примером нигилизма по отношению к политике и ко всей политической общественности служит восклицание К. Д. Бальмонта: «Да убирайтесь вы от меня к черту, все политические души, смотрящие на мир с политической точки зрения, не видящие, что мир больше и шире, чем говорит ваша политическая машина, которая своим однообразным в разнообразии скрипучим треском и шумом свидетельствует, что гармония мира вам чужда и вы бессильны овладеть творящими силами жизни. Мне с политическими партиями делать нечего, каковы бы они ни были, коммунистические, монархические, гомеопатически-социалистические, то бишь, кадетские, и прочая, и прочая. Я человек и поэт, и поэтому на ваших праздниках и в сплетнях ваших немногих, но существующих возможностей и удобств — мне нет места»[45].

Тем не менее, не следует слишком преувеличивать аполитичность авторов Серебряного века. Все они так или иначе «следили» за политикой, отмечали в своих дневниках и воспоминаниях все наиболее значимые для России события[46]. Наибольшее внимание к общественно-политическим вопросам проявляла З. Н. Гиппиус. По воспоминаниям редактора «Современных записок» М. В. Вишняка, «политика неизменно влекла ее к себе»[47] и до конца жизни оставалась ее «неистребимой «страстью»»[48]: «Гиппиус утверждала, что не имеет вкуса к политике, что она «отнюдь не профессионал», «не участник событий, имеющий влияние на них», а всего-навсего «просто обыватель, созерцатель, наблюдатель», - «записыватель». Но это было не так — ни в России, ни в эмиграции. Гиппиус постоянно куда-то входила и откуда-то выходила, политически сходилась и расходилась (и расходилась охотнее, чем сходилась!), мирилась и мирила, ссорилась и ссорила, - не переставая оставаться почти в полном политическом одиночестве и изоляции»[49]. Однако все современные события рассматриваются писателями сквозь призму моральных и духовно-эстетических воззрений. В своих оценках Первой мировой войны все писатели исходили из неприятия войны как таковой, как «угрозы гибели человечества»[50]: Д. С. Мережковский «ненавидел всякую войну всем своим существом...»[51]; «Я уважаю каждого война, - писал К. Д. Бальмонт, - но ненавижу войну»[52].

Современный политический режим вызывал интерес и критику большей части писательской интеллигенции с точки зрении реализации в нем основных духовно-эстетических принципов – свободы Личности и свободы Творчества («Я дважды был изгнанником при старом порядке»[53] К. Д. Бальмонт), идеала «свободной Церкви»: Д. С. Мережковский «смотрел на нее (современную власть – прим. О. Е.) и видел ее под одним углом – религиозным, и если возмущался, что церковь находится в таком рабстве у данного, русского режима – то этот режим сам по себе как-то ускользал от его внимания и критики»[54]. «Я понял, - заявлял Д. С. Мережковский, - опять-таки не отвлеченно, а жизненно – связь православия со старым порядком в России, понял также, что к новому пониманию христианства нельзя иначе подойти, как отрицая оба начала вместе».[55]

При описании наступившего политического режима – коммунизма – авторы Серебряного века в первую очередь говорят не о материальных неудобствах и трудностях, постигших большинство из них после революции 1917 года, а об ограничении свободы мысли, подавлении личности: К. Д. Бальмонт характеризует послереволюционную Россию как страну, «где право растоптано, где слово несвободно, где нет первооснов человеческой справедливости»[56].

Вопросы, волновавшие писательскую интеллигенцию начала ХХ века, стояли выше конкретных процессов в общественно-политической жизни – сменяемости политических партий, их лидеров и т. д. Авторы Серебряного века переживали за будущее России, ее свободу, развитие, благополучие, в независимости от того, каким правительством они будут реализованы: «...когда мне говорят мои близкие и друзья, что той России, которую я люблю, которую я целую жизнь люблю, все равно сейчас нет, мне эти слова не кажутся убедительными. Россия всегда есть Россия, независимо от того, что в ней делается, и какое историческое бедствие или заблуждение получило на время верх и неограниченное господство»[57] (К. Д. Бальмонт).

Во многом, это помогало им, находясь в центре событий, оставаться людьми, ни при каких обстоятельствах не забывать о вечных ценностях – человеческой жизни, свободе. Так, говоря о жизни столицы в годы Первой Мировой войны, З. Гиппиус с недоумением пишет: «Петербург не изменил своей физиономии, переполнены театры и рестораны, такое же движение на улицах... Писатели пописывают - о войне; на моих «воскресеньях» молодых поэтов все почти тоже записали о войне, надрываясь в патриотизме. И старые туда же... Нам с Д. С-чем, с нашим острым ощущением войны-несчастья, все вокруг кажется сумасшедшим домом, а то, что делается беспечно, как будто этого несчастья нет, - Фата-Морганой, чем-то неважным до призрачности»[58].

С другой стороны, любовь к России доводила некоторых авторов Серебряного века до крайностей, побуждала совершать необдуманные поступки. Самым ярким примером, является выступление по парижскому радио в 1939 году Д. С. Мережковского, в котором писатель открыто поддержал планы Гитлера по нападению на Советский Союз, сравнив «фюрера» с «Жанной д’Арк, призванной спасти мир от власти дьявола». Впоследствии Мережковский сожалел о своем поступке. Тем не менее русская эмиграция не поняла и не приняла политической позиции Мережковского и писатель был подвергнут бойкоту.

В своих дневниках и воспоминаниях писатели-символисты много писали о своей привязанности к России. Несмотря на «богатство и остроту новых впечатлений», которые давали им путешествия, авторы Серебряного века испытывали «щемящую тоску по родине» и все время стремились вернуться: "Боже, до чего я соскучился по России. Все-таки нет ничего лучше тех мест, где вырос, думал, страдал, жил. Весь этот год за границей я себя чувствую на подмостках, среди декораций. А там - вдали - моя родная печальная красота, за которую десяти Италии не возьму"[59] (К. Д. Бальмонт из письма матери из Рима); «Бальмонт – заморье, Брюсов – все истории, кроме русской; ранний Блок – Незнакомка, запад, Золото в лазури Белого – готика и романтика... Но так же как Волошин, они вернулись в свой дом, в Россию»[60].

Таким образом, при всех политических режимах высшей ценностью для писательской интеллигенции было уважение к гражданским правам личности, отражающих ценность жизни человека, его достоинство и неприкосновенность.

Социальные ценности

Отношение к этому институту брака и процедуре его оформления у писателей-модернистов было различным. «...В том, что всякие «свадьбы» и «пиры» - противны, - писала З. Гиппиус, - что надо сделать все попроще, днем, без всяких белых платьев и вуалей, - мы (она и Д. С. Мережковский – прим. О. Е.) были согласны. ...Я не хотела даже шаферов, но оказалось, что они необходимы: венцы нельзя надевать на головы, как шляпу, надо их над головами держать»[61]; «Как не похоже было это венчание на толстовское, которое он описал в «Анне Карениной» - свадьба Китти!»[62]. Ощущение после венчание молодая З. Гиппиус определяет фразой: «Мне кажется, что ничего и не произошло особенного»[63].

Совершенно иное восприятие собственной свадьбы описывает в дневниках В. Я. Брюсов: "Недели перед свадьбой не записаны. Это потому, что они были неделями счастья. Как же писать теперь, если свое состояние я могу определить только словом "блаженство"? Мне почти стыдно делать такое признание, но что же? Так есть"[64].

Различным было не только восприятие брака, но и его понимание. Для одних писателей-символистов был характерен взгляд на брак как на «постоянный союз мужчины с женщиной» с целью создания семьи, семейного уклада (В. Я. Брюсов «по-своему любил свой дом, налаженную семейную жизнь и тот порядок, при котором ему так хорошо работалось...»[65]).

Некоторые (А. Белый, А. Блок) искали в нем воплощения Небесной Любви, а в своей половине стремились обрести «Подругу Вечную», «Жену, облеченную в Солнце» или окутанную «голубым покровом»: «Брак и романтическая любовь – писал А. Белый, - только тогда принимают надлежащий оттенок, когда являются символами иных, еще не достигнутых, сверхчеловеческих отношений»[66]. «Мне она — юный ангел <…> - писал поэт о своей первой жене Анне Алексеевне Тургеневой, - и — любовался я издали ей; мне казалось: она — посвятительный вестник каких-то забытых мистерий»[67]. Любовь А. Белого ко второй жене – Клавдии Николаевне Васильевой - тоже была мистической: «Клодя, — не могу о ней говорить! Крик восторга — спирает мне грудь. <…> вместо нея вижу — два расширенных глаза: и из них — лазурная бездна огня <…> Она — мой голубой цветок, уводящий в небо»[68].

Иным отношение к браку было у З. Гиппиус и Д. С. Мережковского. Для них брак был, прежде всего, видом творческого взаимодействия: «Наша нерушимая взаимная привязанность (чтобы не сказать лишний раз слова «любовь») была слишком истинной, имела другие основы, чем какая-нибудь ослепляющая страсть или бездумное благоговение перед знаменитым супругом (у меня)»[69]. Брак З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковского – это свободный союз равноправных личностей, основанный на уважении. В своей любви к мужу З. Гиппиус сумела воплотить то понимание свободы, «перерожденной в высшее подчинение», идеал которой виделся ей в далеком будущем («Совершенная любовь - совершенная свобода»[70] Д. С. Мережковский). Супруги прожили вместе 52 года и не разлучались со дня свадьбы «ни разу, ни на один день»[71]. «Это был поистине «восхитительный брак» - вспоминает Ирина Одоевцева, - «Они никогда не знали скуки, разрушающей самые лучшие браки. Им никогда не было скучно вдвоем. Они сумели сохранить каждый свою индивидуальность и не поддаться влиянию друг друга. Они были далеки от стереотипной, идеальной супружеской пары, смотрящей на все одними глазами и высказывающей обо все одно и то же мнение. Они были «идеальной парой», но по-своему. Неповторимой идеальной парой»[72].

Общей особенностью всех авторов Серебряного века в их восприятии семьи, брака было стремление уйти от «семипудового быта» («происходили между нами ссоры, мало похожие на обычно супружеские»[73] З. Н. Гиппиус), сохранить в отношениях красоту и остроту чувств.

Для писательской интеллигенции рубежа XIX – XX вв. было характерно отрицание мещанства, в каких бы сферах жизни оно ни проявлялось – в межличностных отношениях, в отношении к работе, профессии, образе жизни и т. д. Под мещанством писатели понимали, прежде всего, отказ человека от духовной жизни и духовной красоты («божественного голода и божественного первородства») ради материального комфорта[74] (Д. С. Мережковский). О своей литературной деятельности авторы Серебряного века пишут не как о профессии, т. е. роде занятия, а как о «назначении», или «предназначении», исполняя которое они «священнодействуют». Труд играл для писателей большое значение, все они были очень трудолюбивыми. З. Гиппиус писала, что ее поражало в Д. С. Мережковском «полное отсутствие лени»: «Он, кажется, даже не понимал, что это такое»[75]; «Бальмонт при всей разбросанности своей, бурности и склонности к эксцессам... дома вел жизнь даже просто трудовую: кроме собственных стихов много переводил – Шелли, Эдгара По. По утрам упорно сидел за письменным столом»[76].

В литературном труде для писателей был важен сам процесс. К его результатам большинство из них относилась более чем спокойно, почти равнодушно: «Говорят, что видеть себя в печати впервые – приводит молодого автора в особо неистовый восторг. Я этого восторга не испытала...»[77] (З. Н. Гиппиус); Д. С. Мережковский «о своей в последние десятилетия «знаменитости» не только никогда не думал – просто ею не интересовался. Частные письма со всякими hommages[78] даже не сохранял, да и рукописей своих не сохранял. ...Может быть, - отмечала З. Гиппиус, - в этой небрежности к собственным работам, когда они были уже кончены, ..., было преувеличение (не искусственное)»[79].

Материальная сторона труда, безусловно, волновала писателей-символистов (Д. С. Мережковский «очень радовался, когда удавалось пристроить ту или иную книгу в какой-нибудь стране, радовался и тому, если за нее хорошо было заплачено...выдавать его за особого героя или святого, - писала З. Гиппиус, - довольного своей нищетой, я совсем не намерена»[80]). Многое приходилось писать из финансовых соображений, «на злобу дня»: «...наш более чем скромный бюджет - вспоминала З. Гиппиус, - пополнялся все-таки отдельными работами Д. С. в разных местах... Когда же он принялся за «Юлиана» - все это кончилось и наступила моя очередь; тут-то я и принялась, как умела, за свои романы... Романов этих я не помню, даже заглавий, кроме одного, называвшегося – «Мелкие волны». Что это было за «волны» - не имею никакого понятия и за них не отвечаю»[81]; «Мои 65 статей напоминают мне тугие колбасы, набитые двумя начинками: начинкою «темы дня» с подложенными в тему кусочками мыслей о символизме...», ««Символизм» построен не планом автора, а 1) заказами минут, 2) бешенным темпом набора...»[82] (А. Белый).

Однако, если учесть тот факт, что большинство из них на протяжении всей жизни испытывали недостаток в денежных средствах («...наша вечная бедность (да, бедность, это был русский писатель и, можно сказать, европейский писатель (Д. С. Мережковский – прим. О. Е.), проживший всю жизнь и ее кончивший в крайней бедности)»[83] З. Гиппиус; «...часто без единого франка в кармане, Константин Бальмонт доживал свои дни то в доме призрения для русских»[84]), станет очевидным, что нравственные, духовно-эстетические ценности и творческие принципы играли для авторов Серебряного века первостепенную роль: «Их (З. Гиппиус и Д. Мережковского – прим. О. Е.) денежные дела были очень плохи. Из Парижа шли вести, что их квартиру хотят описывать за неплатеж. Вот уж действительно, никто не посмеет сказать, что Мережковские «продавались» немцам. Снисходительность Мережковского к немцам можно было объяснить только одним – «Хоть с чертом, да против большевиков»[85].

Описывая процесс работы над серьезными, большими произведениями или отдельными стихотворениями авторы почти не касаются их дальнейшей судьбы – издания или получения гонорара. З. Гиппиус писала о ставшей знаменитой статье Д. С. Мережковского «О причинах упадка русской литературы»: «Эта статья, довольно интересная, ни в одну книгу не вошла, и я не знаю, куда она девалась»[86]. О работе Д. С. Мережковского над романом «Юлиан Отступник» З. Гиппиус пишет: «...он только ею (работой над романом – прим. О. Е.) и занимался и вне писания, днем, читал почти всегда то, что ее касалось»[87]. После того, как роман был закончен, рассказывает З. Гиппиус, к Д. С. Мережковскому пришли «две незнакомые дамы», одна из которых попросила разрешения перевести роман «Юлиан» на французский язык и издать во Франции. «Разрешение она, - как пишет З. Гиппиус, - конечно, получила», однако, «материально издание не принесло нам ничего – с Россией у других стран не было конвенции. ...И со следующих переводов, которых было вскоре много, особенно в Германии, мы получали какие-то гроши лишь тогда, когда издатель этого желал или желал переводчик, чтобы имелась надпись «autorisè»[88]...»[89]. Перевод «Юлиана Отступника» на иностранный язык имел для писателя более глубокое значение, нежели финансовая прибыль – «Это был первый шаг Д. С. в Европу»[90].

По воспоминаниям современников, авторы Серебряного века мало были приспособлены к «социальной» жизни, к ее бытовой стороне: «Жили Мережковские странно и до такой степени реальной жизни не понимали, что даже удивительно было слышать из уст Мережковского такие простые слова, как "уголь", "кипяток", "макароны". Еще "чернила" легче было вынести,- все-таки это слово имеет отношение к писанию, к идее... Жили они оба в мире идей, ни человека, ни жизни они не видели и совершенно не понимали. В их писаниях вы не найдете ни одного живого человека. 3. Гиппиус откровенно признала, что я права, утверждая, что в ее рассказах действуют не люди, а идеи»[91] (Н. Тэффи). О К. Бальмонте вспоминала М. Цветаева: «Возьмем быт. Бальмонт от него абсолютно свободен, ни малейшей — даже словесной — сделки. «Марина, я принес тебе монеты...» Для него деньги — именно монеты, даже бумажные жалкие ассигнации для него — червонцы. До франков и рублей, частности, он не снижается никогда. Больше скажу: он с бытом незнаком»[92].

По воспоминаниям И. Одоевцевой, Д. С. Мережковский был «существом более духовным, чем физическим»: «Душа его не только светилась в его глазах, но как будто просвечивала через всю его телесную оболочку»[93].

Эта некая «отстраненность» от реального мира проявлялась писательской интеллигенцией и в непонятной остальному обществу своеобразной манере поведения, в основе которой лежало стремление притворить искусство в жизнь: «Поэт Божьей милостью, он был и в жизни поэтом. – вспоминала Л. Рындина. – Как-то весной приходит домой муж и говорит: «Знаешь, кого я встретил? Бальмонта. Иду по Козицкой, еще не растаявший грязный снег, падает что-то вроде дождя. Вижу, идут в своей крылатке Бальмонт и что-то кидает. Подхожу, у него корзиночка с фиалками, и он их раскидывает по пути. Увидел меня, страшно смутился: «Не смейся, Гриф, Благовещение – праздник весны, а видишь, какая скверность вокруг, вот я и решил»...»[94].

Безусловно, из сказанного выше не следует вывод о том, что писатели-символисты были нестяжателями и вели аскетический образ жизни. Конечно, нет. З. Гиппиус любила красивые вещи, украшения, эпатировала публику дорогими и сложными туалетами («Одевалась она сложно: какие-то шали, мех...»[95], «... носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу»[96]; «Бальмонт был наряден, пестр, не по-русски шантеклер»[97]), испытывала желание нравиться, «будить повсюду восхищение»[98]. Все писатели-символисты любили путешествовать, жить в комфорте («всякое житейское неустройство они (З. Гиппиус и Д. С. Мережковский – прим. О. Е.) принимали как личную обиду»[99]). Однако, их «заинтересованность» в средствах не перерастала в накопительство, а главное, не заслоняла собой творческого мироощущения: «Бальмонт мне всегда отдавал последнее. – писала М. Цветаева, - Не мне — всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю щепку. Последнюю спичку.

И не из сердобольности, а все из того же великодушия. От природной — царственности.

Бог не может не дать. Царь не может не дать. Поэт не может не дать.

А брать, вот, умел — меньше»[100].

Марина Цветаева приводит один случай из жизни К. Бальмонта. Однажды, в тяжелые для поэта и его семьи времена (голод после революции), К. Бальмонт встретил на улице одну знакомую, которая предложила ему свою помощь: «У меня есть всё — мука, масло, сахар, я на днях уезжаю...», - но поэт отказался: «И тут, Марина, я сделал ужасную вещь: я сказал: — Нет. Я сказал, что у меня все есть. Я, Марина, физически отшатнулся. И в эту минуту у меня действительно все было: возвышенная колесница, чудесное соседство красивого молодого любящего благородного женского существа — у нее совершенно золотые волосы — я ехал, а не шел, мы парили, а не ехали... И вдруг — мука, масло? Мне так не хотелось отяжелять радости этой встречи. А потом было поздно, Марина, клянусь, что я десять раз хотел ей сказать: — Да. Да. Да. И муку, и масло, и сахар, и все. Потому что у меня нет — ничего. Но — не смог. Каждый раз — не мог»[101].

Наиболее полно отношение к «социальной» жизни писательской интеллигенции на примере З. Гиппиус и Д. Мережковского определила Н. Тэффи: «... они были совсем особенные, совсем необыкновенные, и с обычной меркой к ним не подойдешь. Каждый из них - и Дмитрий Сергеевич, и Зинаида Николаевна Гиппиус - мог бы быть центральным лицом большого психологического романа, если даже совершенно вычеркнуть их литературные дарования, а просто рассматривать их как людей, которые жили-были. Их необычайный, почти трагический эгоизм можно было понять, если найти к нему ключ. Ключ этот - полное отделение себя ото всех, отделение как бы органическое, в котором они и не чувствовали себя виноватыми»[102].

Таким образом, авторы Серебряного века не отрицали традиционные ценности – брак, семью, - однако, стремились наполнить их новым содержанием, прежде всего, с учетом своих духовно-эстетических воззрений. Писатели-символисты боролись против мещанства, однообразия, повседневного быта, стремились привнести во все сферы жизни творческое начало.

Витальные ценности

Отношение к собственной жизни и здоровью у писателей Серебряного века было очень противоречивым. С одной стороны, заботились о своем самочувствии – старались соблюдать режим: «после завтрака они (З. Гиппиус и Д. Мережковский – прим. О. Е.) шли гулять в любую погоду – в холод и дождь, считая прогулку не менее необходимой, чем сон и пищу»[103].

С другой стороны, вели нездоровый образ жизни («они (З. Гиппиус и Д. с. Мережковский – прим О. Е.) оба курили»[104], В. Я. Брюсов «еще с 1908, кажется, года ... был морфинистом. Старался от этого отделаться, но не мог»[105]), имели «свои особые, довольно странные понятия» о лечении и гигиене. «Так, например, - вспоминает И. Одоевцева, - на мой совет поехать летом в Виттель или в Виши Мережковский в ужасе замахал на меня руками:

- Бога побойтесь. Смерти вы нашей хотите, что ли? Минеральная вода – яд!

И Зинаида Николаевна поддержала его:

- Лучше уж, чем минеральную воду, скипидар пить...»[106].

Своеобразным было и отношение писателей к жизни. Многие из авторов Серебряного века неоднократно пытались покончить жизнь самоубийством (А. Белый, К. Д. Бальмонт).

Постоянное эмоциональное напряжение, обостренная чувствительность, болезненное и очень тонкое восприятие действительности сказалась для многих писателей на их психическом здоровье: «Бальмонт ушел из мира живых давно, за десять лет до своей физической смерти. – писал А. Седых. – Он страдал душевной болезнью, о нем забыли, и мало кто знал, как борется со смертью непокорный дух Поэта, как мучительна и страшна была его десятилетняя агония»[107].

Во многом, душевная нестабильность авторов Серебряного века была обусловлена стремлением изведать «ничем не ограниченную жизнь», новые ощущения: "…Вольно подчиняться смене всех желаний - вот завет Бальмонта. Вместить в каждый миг всю полноту бытия - вот цель. Ради того, чтобы взглянуть лишний раз на звезду, стоит упасть в пропасть. Чтобы однажды поцеловать глаза той, которая понравилась среди прохожих, можно пожертвовать любовью всей жизни. Все желанно, только бы оно наполняло душу дрожью, - даже боль, даже ужас…»[108].

Перед этим «заветом» все остальные заботы отступали на второй план. Главным была жажда новых творческих экспериментов и стремление при любых обстоятельствах нести в мир Красоту: «Зинаида Николаевна ложилась поздно, проведя полночи в писании писем, дневника, стихов, рассказов и статей, и вставала очень поздно. Ее утро было занято «обрядностями туалета». К ним она относилась крайне серьезно и добросовестно, никогда не забывая произвести над своим лицом все то, что могло «обратить вспять необратимое время».

Она выходила из своей комнаты только к завтраку, уже вполне одетая, причесанная, подкрашенная и подтянутая»[109].

Таким образом, можно сделать вывод о том, что ценности писательской интеллигенции рубежа XIX – XX вв. – это, прежде всего, ценности эстетические, моральные, религиозные, в меньшей степени гражданские, в незначительной степени – социальные и витальные.

Авторы Серебряного века совершили «эстетический переворот», противопоставив эстетический опыт в целом, и искусство в частности, реализму и рационализму второй половины XIX в.

Все эстетические ценности – красота, искусство, художественное творчество, сам художник-Творец – рассматривались писательской интеллигенцией Серебряного века в предельно возвышенном, духовно заостренном, часто в сакрализованном модусе, что позволяет назвать эстетику Серебряного века «теургической эстетикой»[110].

Художественное Творчество представлялось в русле этой эстетики идеальной парадигмой, на основе которой должна не только строиться человеческая жизнь и культура будущего, но и завершаться процесс творения мира усилиями «художников-творцов-теургов»[111].

Важнейшей, высшей ценностью для писательской интеллигенции рубежа XIX-XX вв. была свобода. Под свободой в широком смысле авторы Серебряного века понимали, прежде всего, свободу творческого самовыражения.

Писатели начала ХХ века показали, что искусство и культура не противоположны религии, что имеют общую ориентацию на высшие духовные ценности; что искусство в сущности своем выражает смысл бытия и главной его функцией является творчески-преображающая; что личное, индивидуальное творчество может активно способствовать преобразованию мира.

Авторами Серебряного века была выявлена особая роль эстетических ценностей в культуре и человеческой жизни в качестве действенных стимулов, посредников, инициаторов на пути восхождения человека от ущербной земной жизни к полноте бытия. Как отмечал Н. А. Бердяев, на рубеже XIX-XX вв. русская литература и ее творцы впервые поставили себе не социальную, а чисто духовную задачу: «строительства» Красоты и спасение души отдельного человека. Писатели-символисты утверждали индивидуальное начало в качестве главного. Они вывели человека за пределы общества и стали рассматривать его как самостоятельную величину, равную по значению обществу и Богу.

Сделанные выводы позволяют говорить о том, что писательская интеллигенция Серебряного века обладала особым типом сознания – художественно-эстетическим, что отразилось на особенностях ее поведения, образа жизни, языке, деятельности и т. д.

Писательская интеллигенция начала ХХ века, наряду с другими представителями интеллектуальной элиты, стояла у истоков формирования нового типа личности и новых культурных связей. Она способствовала актуализации в модернизирующемся российском обществе идеи свободы личности как высшей ценности.

Обращение к интеллектуальному наследию писателей-модернистов дает возможность дальнейшего исследования феномена русской интеллигенции, а, следовательно, и феномена русской культуры, поскольку интеллигенция является одним из создателей и трансляторов русской культурной традиции.

Используемая литература

1. Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. - М., 1996.
2. Антон Крайний (Гиппиус З.Н.). Литературный дневник (1899 - 1907). - СПб.,1908.
3. Бавин С., Семибратова И. Судьбы поэтов серебряного века: Библиогр. очерки. - М., 1993.
4. Бальмонт К. Д. Автобиография // Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. - СПб.,1904. – Т. 6.
5. Бальмонт К. Д. Без русла. - Прага, 1924.
6. Бальмонт К. Д. Птицы в воздухе. Строки напевные. – СПб., 1908.
7. Бальмонт К. Д. Церковь //Москва. - 1993. - № 4.
8. Бальмонт К. Д. Ясень. Видение Древа. - М., 1916; Бальмонт К. Д. Белый Зодчий. Таинство четырех светильников. -СПб., 1914.
9. Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья.1892-1936.
10. Бальмонт К. Революционер я или нет // Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья.1892-1936.
11. Банников Н. Жизнь и поэзия Бальмонта // Бальмонт К. Д. Солнечная пряжа: стихи, очерки. - М., 1989.
12. Белый А. Дневник 1933 г. Рукописный фонд музея Андрея Белого (отдел ГМП).
13. Белый А. Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития. - М., 1994.
14. Белый Андрей. Записки чудака // Белый Андрей. Собрание сочинений: Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. - М.,1997.
15. Белый Андрей. Священные цвета // Белый Андрей. Символизм как миропонимание. - М., 1994.
16. Бердяев Н. А. Бердяев Н. А. Самопознание. - Л., 1991.
17. Березовая Л. Г. Серебряный век в России: от мифологии к научности (к вопросу о содержании понятия) // Новый исторический вестник № 3 (5), 2001.
18. Брюсов В. Я. Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. М., 1912.
19. Брюсов В. Я. Дневники. Письма. Автобиографическая проза. - М. 2002.
20. Брюсов В. Я. К. Д. Бальмонт. Статья первая. Будем как солнце! // Мир искусства.- 1903. - № 7 – 8. Брюсова В. Я. Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. - М.,1912.
21. Бычков В. В. Эстетика Серебряного века: пролегомены к систематическому изучению // Вопросы философии. – 2007. - № 8.
22. Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов. - М., 2001.
23. Вишняк М. В. «Современные записки»: Воспоминания редактора. - СПб., 1993.
24. Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004.
25. Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский. - Нью-Йорк, 1951.
26. Гиппиус З. Н. Дневники: В 2 Кн. – М., 1999. – Кн. 1.
27. Гиппиус З. Необходимое о стихах // Сочинения. Стихотворения. Проза. - Екатеринбург, 2005.
28. Гиппиус З. Собр. соч. - М., 2001. - Т. 3.
29. Зайцев Б. Бальмонт // Воспоминания о серебряном веке. - М., 1993.
30. Зайцев Б. Далекое. - М., 1991.
31. Зайцев Б.К. Серебряный век. Из воспоминаний и размышлений. – Собр. Соч. - Т. 2.
32. Злобин В. А. Тяжелая душа. - М., 2004.
33. Маковский С. К. Из воспоминаний об Иннокентии Анненском. - Берлин, 1922.
34. Маковский С. К. Маковский С. К. На Парнасе «серебряного века». - Мюнхен, 1962.
35. Маковский С. К. Силуэты русских художников. - М., 1999.
36. Мережковский Д. С. Грядущий Хам//Больная Россия: Избранное. -Л., 1991.
37. Мережковский Д. С. Л. Толстой и Ф. Достоевский. Вечные спутники. - М., 1995.
38. Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы//Мережковский Д. С. Полн. Собр. соч. В 24 т. Т. 18.
39. Одоевцева И. На берегу Сены. - М., 1989.
40. Пахмусс Т. Дневник З. Н. Гиппиус «О Бывшем» // Возрождение. Париж. - 1970. - № 217.
41. Погорелова Б. М. Валерий Брюсов и его окружение // Воспоминания о Серебряном веке. - М., 1993.
42. Рус. лит. XX века: 1890-1910/Под ред. С. А. Венгерова. - СПб., 1910. – Кн. III.
43. Рындина Л. Ушедшее. - М., 1961.
44. Седых А. Далекие, близкие. - М., 1995.
45. Терапино Ю. К. Д. Бальмонт // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. - М., 1994.
46. Терапино Ю. Памяти З. Гиппиус // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. - М., 1994.
47. Тэффи Н. Зинаида Гиппиус // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. - М., 1994.
48. Тэффи Н. О Мережковских // Тэффи Н. Смешное в печальном. Рассказы. Авантюрный роман. Портреты современников. - М. 1992.
49. Ходасевич В. Ф. Валерий Брюсов // Воспоминания о серебряном веке. - М.,1993.
50. Цветаева М. Автобиографическая проза. - Париж, 1930.
51. Цветаева М.Слово о Бальмонте // Цветаева М. Собрание сочи. В 7 т. - М.,1994.
52. Чегодаева М. А. России черный год: (Психологический портрет художественной интеллигенции в преддверии Октября). - М., 1991.

[1] Маковский С. К. Силуэты русских художников. - М., 1999. – С. 133, 135.

[2] Бальмонт К. Д. Ты хочешь убивать?... - "Ты хочешь?" // Бальмонт К. Д. Птицы в воздухе. Строки напевные. – СПб., 1908. - С. 129.

[3] Гиппиус З. Небесные слова // Гиппиус З. Собр. соч. - М., 2001. - Т. 3. – С. 151.

[4] Бальмонт К. Д. Революционер я или нет // Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья.1892-1936. – С. 151.

[5] Белый А. – С. 448-449.

[6] Мережковский Д. С. Л. Толстой и Ф. Достоевский. Вечные спутники. - М., 1995. – С. 393.

[7] Мережковский Д. С. Л. Толстой и Ф. Достоевский. Вечные спутники. - М., 1995. – С.531.

[8] Там же. – С. 537.

[9] Мережковский Д. С. Л. Толстой и Ф. Достоевский. Вечные спутники. - М., 1995. – С. 554.

[10] Березовая Л. Г. Серебряный век в России: от мифологии к научности (к вопросу о содержании понятия) // Новый исторический вестник № 3 (5), 2001. – С. 6.

[11] Терапино Ю. К. Д. Бальмонт // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. - М., 1994. – С. 145-146.

[12] Гиппиус З. Необходимое о стихах // Сочинения. Стихотворения. Проза. - Екатеринбург, 2005. – С. 16.

[13] Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов. - М., 2001. – С. 235.

[14] Бальмонт К. Д. Автобиография // Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. -Спб., 1904. – Т. 6.– С. 257.

[15] Бальмонт К. Революционер я или нет // Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья.1892-1936. – С. 148.

[16] Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С. 72.

[17] Бальмонт К. Революционер я или нет // Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья.1892-1936. – С. 149.

[18] Там же. – С. 149.

[19]Антон Крайний (Гиппиус З.Н.). Литературный дневник (1899 - 1907). - СПб.,1908. С.4.

[20] Гиппиус З. Н. Дневники: В 2 Кн. – М., 1999. – Кн. 1. – С. 86.

[21] Гиппиус З. Н. Дневники: В. 2 Кн. – М., 1999. – Кн. – С. 54.

[22] Терапино Ю. Памяти З. Гиппиус // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. - М., 1994. – С. 141-142.

[23] Белый Андрей. Котик Летаев // Белый Андрей. Собрание сочинений: Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. - М.,1997. - С.121.

[24] Брюсов В. Я. К. Д. Бальмонт. Статья первая. Будем как солнце! // Мир искусства.- 1903. - № 7 – 8. Брюсова В. Я. Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. - М.,1912.

[25] Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский. - Нью-Йорк, 1951. – С. 312.

[26] Там же. – С. 312.

[27] Маковский С. К. Из воспоминаний об Иннокентии Анненском. - Берлин, 1922. – С. 109-110.

[28] Маковский С. К. На Парнасе «серебряного века». - Мюнхен, 1962. – С.541.

[29] Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы//Мережковский Д. С. Полн. Собр соч. В 24 т. Т. 18. С. 212.; Об этом же: Мережковский Д. С. Мистическое движение нашего века//Мережковский Д. С.Эстетика и критика. В. 2 т. - Т. 1. С. 125.

[30] Брюсов В. Я. Дневники. - М., 2002. – С. 136.

[31] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский. - Париж., 1951. -С. 90.

[32] Бердяев Н. А. Самопознание. - Л., 1991. - С. 145.

[33] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский. - Париж., 1951. - С. 91.

[34] Бердяев Н. А. Самопознание. - Л., 1991. - С. 149.

[35] Цит. по: Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. - М., 1996. – С. 514.

[36] Бальмонт К. Д. Ясень. Видение Древа. - М., 1916; Бальмонт К. Д. Белый Зодчий. Таинство четырех светильников. -СПб., 1914.

[37] Цит. по: Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. - М., 1996. – С. 15.

[38] Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С. 92.

[39] Бердяев Н. А. Русская идея. - С. 256.

[40] Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский. - Нью-Йорк, 1951. – С. 340.

[41] Бальмонт К. Д. Церковь //Москва. - 1993. - № 4. – С. 3.

[42] Зайцев Б. Далекое. - М., 1991. – С. 481.

[43] Цит. по: Пахмусс Т. Дневник З. Н. Гиппиус «О Бывшем» // Возрождение. Париж. - 1970. - № 217. – С. 56.

[44] Маковский С. К. Маковский С. К. На Парнасе «серебряного века». - Мюнхен, 1962. – С. 546.

[45]Бальмонт К. Д. Без русла. - Прага, 1924. - С. 256.

[46]Чегодаева М. А. России черный год: (Психологический портрет художественной интеллигенции в преддверии Октября). - М., 1991.

[47]Вишняк М. В. «Современные записки»: Воспоминания редактора. - СПб., 1993. - С. 153.

[48]Там же. - С. 153.

[49]Там же. - С. 155.

[50] Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский. - Нью-Йорк, 1951. - С. 391.

[51]Там же. - С. 391.

[52]Бальмонт К. Д. Автобиография // Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. - Спб., 1904. – Т. 6.– С. 257.

[53] Бальмонт К. Д. Без русла. - Прага, 1924. - С. 254.

[54] Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский. - Нью-Йорк, 1951. - С.391.

[55] Цит. по: Рус. лит. XX века: 1890-1910/Под ред. С. А. Венгерова. - Спб., 1910. - Кн III. - С. 294.

[56] Бальмонт К. Д. Без русла. - Прага, 1924. - С. 255.

[57] Бальмонт К. Д. Без русла. - Прага, 1924. – С. 254.

[58] Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский. - Нью-Йорк, 1951.- С. 456.

[59] Цит. по: Бавин С., Семибратова И. Судьбы поэтов серебряного века: Библиогр. очерки. - М., 1993. – С.49.

[60] Цветаева М. Автобиографическая проза. - Париж, 1930. – С. 257.

[61] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С. 33.

[62] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С. 34.

[63] Там же. – С. 34.

[64] Брюсов В. Я. Дневники. Письма. Автобиографическая проза. - М. 2002. – С. 44-45.

[65] Погорелова Б. М. Валерий Брюсов и его окружение // Воспоминания о Серебряном веке. - М., 1993. – С. 32.

[66] Белый Андрей. Священные цвета // Белый Андрей. Символизм как миропонимание. - М., 1994. - С. 207.

[67] Белый Андрей. Записки чудака // Белый Андрей. Собрание сочинений: Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. - М.,1997. - С. 292.

[68] Белый А. Дневник 1933 г.. Рукописный фонд музея Андрея Белого (отдел ГМП).

[69] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. -М., 2004. – С. 96.

[70] Мережковский Д. С. Грядущий Хам//Больная Россия: Избранное. -Л., 1991. - С. 25.

[71]Там же. - С. 15.

[72] Одоевцева И. На берегах Сены. - М., 1989. – С. 51.

[73] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский. - Париж, 1951. - С.328.

[74] Там же. - С. 23.

[75] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С.55.

[76] Зайцев Б. Бальмонт // Воспоминания о серебряном веке. - М., 1993. – С.66.

[77] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С. 32.

[78] Восхвалениями (фр.).

[79] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С.97-98.

[80] Там же. – С.97.

[81] Там же. – С. 52.

[82] Белый А. Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития. - М., 1994. – С. 448-449.

[83] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С.55.

[84] Банников Н. Жизнь и поэзия Бальмонта // Бальмонт К. Д. Солнечная пряжа: стихи, очерки. - М., 1989. – С. 55.

[85] Тэффи Н. Зинаида Гиппиус // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. - М., 1994. – С. 133.

[86] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С. 57.

[87] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С.50.

[88] «Разрешено автором» (фр.).

[89] Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М., 2004. – С. 65.

[90] Там же. – С. 64.

[91] Тэффи Н. О Мережковских // Тэффи Н. Смешное в печальном. Рассказы. Авантюрный роман. Портреты современников. - М. 1992. – С.

[92] Цветаева М.Слово о Бальмонте // Цветаева М. Собрание сочи. в 7 т. - М. ,1994. – С.45.

[93] Одоевцева И. На берегу Сены. - М., 1989. – С. 51.

[94] Рындина Л. Ушедшее. - М., 1961.– С. 417.

[95] Злобин В. А. Тяжелая душа. - М., 2004. – С. 312.

[96] Тэффи Н. Зинаида Гиппиус // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. - М., 1994. – С. 131.

[97]Зайцев Б.К. Серебряный век. Из воспоминаний и размышлений. – Собр. Соч. - Т. 2. - С. 471.

[98] Одоевцева И. На берегах Сены. - М., 1989. – С. 38.

[99] Тэффи Н. О Мережковских // Тэффи Н. Смешное в печальном. Рассказы. Авантюрный роман. Портреты современников. - М. 1992. – С. 34.

[100] Цветаева М.Слово о Бальмонте // Цветаева М. Собрание сочи. в 7 т. - М. ,1994. – С.33.

[101] Цветаева М.Слово о Бальмонте // Цветаева М. Собрание сочи. в 7 т. - М. ,1994. – С. 56.

[102] Тэффи Н. О Мережковских // Тэффи Н. Смешное в печальном. Рассказы. Авантюрный роман. Портреты современников. - М. 1992. – С. 84.

[103] Одоевцева И. На берегах Сены. - М., 1989. – С. 43.

[104] Там же. – С. 43.

[105] Ходасевич В. Ф. Валерий Брюсов // Воспоминания о серебряном веке. - М. ,1993. - С. 206.

[106] Там же. – С. 43.

[107]Седых А. Далекие, близкие. - М., 1995. - С. 80.

[108] Брюсов В. Я. Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. Москва, 1912. – С. 53.

[109] Одоевцева И. На берегах Сены. - М., 1989. – С. 43.

[110] Бычков В. В. Эстетика Серебряного века: пролегомены к систематическому изучению // Вопросы философии. – 2007. - № 8. – С. 48.

[111] Там же. – С. 48.

• Доходчиво и интересно о нашем прошлом