Ковалев М.В.

Столетия, отделяющие нас от петровский эпохи, не убавили споров вокруг личности и деяний царя-реформатора. Вполне закономерно, что в переломные моменты истории интерес к его персоне, к методам и результатам его деятельности возрастает. Петровская эпоха становится местом особого преломления индивидуальной и коллективной исторической памяти, в ней пытаются отыскать ответы на современные вопросы. Не стала исключением и русская послереволюционная эмиграция, для которой в спорах о петровском наследии тесным образом слились и злободневная проблема взаимоотношений России и Запада, и поиск истоков русской революции.

Чествование великих людей приобрело в Зарубежной России широкий размах. Французская исследовательница М. Озуф заметила, что память о великом человеке в гораздо большей степени, нежели национальная история, является «моральным кодексом»[1]. Для русской эмиграции образы прошлого также наполнялись символическим значением. Так Сергий Радонежский выступал символом духовности, декабристы воплощали самоотверженную борьбу за высокие общественные идеалы, а А. С. Пушкин был символом всей российской культурной традиции.

Бегство в прошлое не только излечивало душу от последствий травмирующих исторических событий, но пробуждало чувство национальной гордости. Историческая память, охватывающая разнообразные формы обращения к истории, выступала как образ коллективного прошлого и выполняла объединительные функции[2]. Она была составной частью групповой идентичности русских изгнанников.

Революция привела к глобальной переоценке прежних ценностей, дала толчок к переосмыслению минувшего. Деформация исторического сознания порождала новое понимание прошлого. По словам П. Нора, вполне закономерно, что великие попытки пересмотра истории приводят к расширению пространства коллективной памяти[3]. К тому же всякое изгнание заставляет по-новому осмысливать пережитый опыт и по-новому вглядываться в завтрашний день. Оно обостряет ностальгические чувства и тягу к потерянной Родине. Эмигранты, еще недавно бывшие свидетелями стремительного крушения российской государственности, пытались осмыслить корни свершившейся катастрофы и найти духовное лекарство от пережитой ими травмы.

На фоне сложившегося среди русских изгнанников культа великих людей и героизации прошлого Петр занял одно из ведущих мест. На собрании в Праге в июне 1932 г. в честь «Дня русской культуры» А. А. Кизеветтер выразил мысль, что образ Петра «закреплен в нашем сознании на веки и его не смогут выкорчевать из нашего сознания никакие, хотя бы самые зловещие вывихи в ходе нашего исторического существования …»[4].

Осмыслению петровской эпохи посвящали свои работы эмигрантские историки (Г. В. Вернадский, А. А. Кизеветтер, П. Н. Милюков, С. Г. Пушкарев, А. В. Флоровский, Е. Ф. Шмурло), философы (Н. А. Бердяев, И. А. Ильин, Г. П. Федотов), журналисты (Л. Львов), политические деятели (И. Бунаков) и т.д. Показательно, что к истории царя-реформатора обратились те авторы, которые прежде в России изучением его эпохи не занимались.

Образ Петра стал объектом коллективной коммеморации. Во многом этому способствовала 200-летняя годовщина со дня смерти императора, отмеченная в 1925 г. русскими изгнанниками в разных частях мира. Эта дата послужила толчком к появлению множества юбилейных изданий.

Анонимный автор на страницах пражского журнала «Студенческие годы» метко выразил причину глубокого внимания к памяти императора: «Особенно сейчас, в наши дни унижения Нации, разорения и ограбления страны, в дни действия разрушающих сил, – ярок образ Петра»[5]. На волне большевистского нигилизма, обесценивания исторического прошлого России и денационализации многие эмигранты увидели в Петре символ сильной государственной власти и патриотизма. И. А. Ильин заметил по этому поводу: «Россия нуждалась в Петре Великом, чтобы осознать и развернуть свою великодержавность»[6]. Сила царя-реформатора заключалась в его бескорыстной и жертвенной работе на благо государства[7].

Большевистскому нигилизму эмигранты противопоставляли традиции российской государственности, одним из символов которой как раз и был Петр. Большевиков обвиняли в поругании петровых заветов и разрушении его наследия. Профессор Е. В. Спекторский отмечал, что революция 1917 г. отбросила Россию назад, поэтому проблема ее возрождения «превращается в повторение Петрова дела»[8]. Такой император должен был вселять надежду на возрождение России. Популярный журналист Л. Львов призывал читателей: «Итак, назад к Петру! Вот тот зов, который мы должны воспринимать как призыв к обретению растоптанной и поруганной нашей родины»[9].

Петр противопоставлялся большевикам как символ открытости внешнему миру. Недаром на одной из эмигрантских карикатур были изображены Л. Д. Троцкий и царь-реформатор. Маленькая и напыщенная фигура видного революционера явно контрастировала с сильным и мощным обликом Петра. Подпись под рисунком гласила, что Петр прорубил окно в Европу, а Л. Д. Троцкий его заколотил[10].

Памяти императора было посвящено первое заседание Русского исторического общества в Праге 7 апреля 1925 г. Причем инициатива здесь исходила от его председателя Е. Ф. Шмурло, который еще до революции был одним из ведущих специалистов в деле изучения петровской эпохи. После вступительного слова, произнесенного самим историком, был заслушан доклад бывшего ректора Киевского университета профессора Е. В. Спекторского «Политические заветы Петра Великого»[11]. Роль царя-реформатора он определял не только его деяниями, но и теми неписаными заветами, которые он после себя оставил: «Великая, национальная, культурная Россия как цель, служение отечеству, общественный подбор и законность, как средства»[12]. Он обращал особое внимание на произведенный царем переворот в понимании феномена власти. В Европе на протяжении веков она персонифицировалась непосредственно с монархом. Все в государстве должно было служить его фигуре. Петр же поставил выше себя интересы России и благо народа в целом.

Обращаясь к образу Петра и его наследию, Е. В. Спекторский писал не столько о прошлом, сколько о настоящем, пытался спроецировать исторический опыт императора на современный мир. Заветы Петра, по его мнению, будут всегда актуальными для России.

Примечательно, что в эмиграции многие прежние критики царя переосмыслили свое отношение к нему. Самым ярким примером, пожалуй, служит кадетский лидер и знаменитый историк П. Н. Милюков, некогда выступавший последовательным критиком царя-реформатора. В своей магистерской диссертации «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого» (1892) он доказывал, что все преобразования носили нетворческий характер и представляли собой набор разрозненных и непоследовательных мер. При этом историк особо подчеркивал разорение страны, возникшее вследствие реформ[13].

В 1925 г. П. Н. Милюков опубликовал в журнале «На чужой стороне» программную статью «Петр Великий и его реформа», в которой отразилась эволюция его взглядов на царя. От развенчания Петра он пришел к осознанию его огромной роли. П. Н. Милюков воздал должное гению императора, подчеркнул национальный характер его реформ, их необходимость и органичность [14].

В чем же причина этой идейной эволюции? Немецкий исследователь Томас Бон заметил, что революция заставила П. Н. Милюкова признать значительную роль личности в историческом процессе, что отразилось и на его отношении к Петру. К тому же, царь-реформатор «был нужен ему как союзник для укрепления ориентации России на западные демократии, что ставилось под сомнение большевиками и евразийцами», он «мобилизовал русский патриотизм для своих собственных демократических целей» [15].

Упреки в адрес евразийцев то и дело появляются в тексте статьи. Закономерно, что в заключении П. Н. Милюков подчеркнул неизбежность европейского пути развития для России. Он призывал преклонить голову перед Петром и «поблагодарить его от имени многих поколений русской интеллигенции за то, что своей деятельностью он освободил нас от доказательств, что Россия – не Азия, и за то, что его реформа и теперь продолжает служить живым опровержением и защитой от новоявленного русского обскурантизма»[16].

В 1931 г. русские парижане отмечали десятилетие нахождения П. Н. Милюкова на посту главного редактора газеты «Последние новости». Специально к этой дате замечательный поэт Дон Аминадо написал поэму, стилизованную под пушкинскую «Полтаву», в которой представил П. Н. Милюкова в образе Петра[17].

В 1930-е гг. облик Петра выступает в работах и выступлениях П. Н. Милюкова как символ имперской государственности, что порой порождало неожиданные аналогии. Еще в 1931 г. в юбилейном издании «Очерков по истории русской культуры» он сравнил и назвал идентичными «европеизацию» Петра Великого и … «путь к социализму» И. В. Сталина[18]!

Образ Петра вновь возник в милюковском творчестве во время Второй мировой войны. В 1942 г. в Нью-Йорке на страницах «Нового журнала» появилась статья эсера М. В. Вишняка «Правда антибольшевизма». В ней автор желал победы СССР в войне, как союзнику западных демократий, но при этом выступал с резкой критикой сталинизма. Полемизируя с ним, П. Н. Милюков в 1943 г. написал статью «Правда большевизма», в которой восторгался победами Красной Армии и высоко оценивал достижения СССР. Он направил ее в редакцию «Нового журнала», но статья не дошла до США. Она тайно распространялась в виде листовок среди русских эмигрантов во Франции. Оправдывая действия И. В. Сталина, П. Н. Милюков ссылался на опыт Петра Великого. Он подчеркивал: «Когда видишь достигнутую цель, лучше понимаешь и значение средств, которые привели к цели… Знаю, что признание это близко к учению Лойолы. Но что поделаешь?! Иначе пришлось бы беспощадно осудить и поведение нашего Пет­ра Великого»[19]. Так русский царь и советский диктатор стали частью имперского дискурса.

В чествовании Петра ярко проявилась извечная противоречивость оценок его царствования. Различные политические круги пытались по-своему мобилизовать память об императоре. Уже в начале 1920-х гг. некоторые эмигрантские мыслители стали уподоблять петровские реформы революции, а в самом царе-реформаторе видеть чуть ли не предтечу большевизма. Так, уже упомянутый профессор Е. В. Спекторский, полемизируя с Л. П. Карсавиным, в юбилейной статье, посвященной Петру, настаивал, что царь был твердым государственником, а, следовательно, не мог быть революционером, ибо всякий переворот влечет за собой лишь анархию[20].

Тем не менее, широкие слои интеллектуальной эмиграции отстаивали революционный характер петровских реформ. В этом мнении сходились столь непохожие мыслители как убежденный западник В. В. Вейдле, евразиец Н. Н. Алексеев и христианский философ Н. А. Бердяев.

В. В. Вейдле сравнивал петровские преобразования с Реформацией в Германии, которая разрушила прежний средневековый уклад. Но если Германия столкнулась с мощным потоком ренессансной культуры, то России «приказано было заменить Царьград Саардамом, икону “парсуной”, а веру и церковный быт шестипалым младенцем из царской кунсткамеры»[21]. Петра он называл «первым технократом Нового времени», а его правление – «просвещенным деспотизмом». Но его реформы были в полном смысле слова первой европейской революцией, ибо до 1789 г. никто не помышлял о полной перестройке существующих порядков. Все отрицательные моменты преобразований В. В. Вейдле объяснял именно их революционным характером[22].

Петр позаимствовал много ненужного и даже вредного. Но заслуга его заключалась в том, что он воссоединил Россию с Западом. Главным последствием петровских реформ было преобразование Московского государства, непонятного и экзотичного для европейцев, в мощную империю, открытую для Запада[23].

У большинства эмигрантов не вызывала сомнения правильность выбранного Петром пути сближения России и Запада. Но в то же время многие из них признавал едва ли не главным отрицательным последствием петровских реформ культурный раскол российского общества. В этом разрыве немало авторов пыталось увидеть глубинные корни русской революции. Красочное выражение эта позиция нашла в знаменитой статье Г. П. Федотова «Трагедия интеллигенции» (1926)[24], работах Н. А. Бердяева и др.

В 1937 г. в Париже Н. А. Бердяев издал свою известную книгу «Истоки и смысл русского коммунизма», в которой попытался уяснить корни исторической катастрофы 1917 г. Анализируя исторический путь России, философ не мог обойти вниманием петровское время. Он признавал неизбежность реформ, но заметил, что совершились они путем насилия над народным сознанием и православной верой. Не случайно, что методы Петра Н. А. Бердяев назвал «совершенно большевистскими». С большевиками его роднило стремление разрушить до основания прежнюю государственную систему. Но еще больше сближало их жестокое отношение к церкви, которое вызвало критику философа. «Всешутейшие» соборы Н. А. Бердяев сравнивал с антирелигиозными манифестациями в Советской России.

Петровская реформа была революцией, причем подобной большевистскому перевороту: «Та же грубость, насилие, навязанность сверху народу известных принципов, та же прерывность органического развития, отрицание традиций, тот же этатизм, гипертрофия государства, то же создание привилегированного бюрократического слоя, тот же централизм, то же желание резко и радикально изменить тип цивилизации»[25]. Эту же мысль он повторил в другой своей известной работе «Русская идея» (1946), когда назвал Петра «большевиком не троне»[26].

Вообще едва ли не главный упрек Петру бросали за его жесткое отношение к православной церковью. В этом мнении соглашались друг с другом приверженцы самых разных идеологических взглядов. Упадок духовности считали одной из причин революционной катастрофы. «В конечном счете мы обязаны Петру, и всем тем великим, что было создано петербургской Россией, и той катастрофой, что положила ей конец», – делал вывод В. В. Вейдле[27]

Евразийцы попытались проанализировать деятельность Петра с критических позиций. Они обвиняли его в нарушении непрерывности исторического развития России. Их отношение к Петру было довольно неоднозначным, в их взглядах часто не было последовательности. Насильственная европеизация и особенно глумление над православной церковью вызывали негодование со стороны евразийцев. Один из евразийских идеологов князь Н. С. Трубецкой писал, что до петровских реформ Россия была самой даровитой продолжательницей Византии. В ходе преобразований она вступила на путь «романо-германской ориентации» и поэтому «оказалась в хвосте европейской культуры», на задворках цивилизации»[28].

И все же евразийцы считали Петра глубоко русским человеком, а европеизацию объясняли простой материальной необходимостью в заимствовании научных знаний и технических навыков. Но царь слишком увлекся преобразованиями и позаимствовал много лишнего[29]. Главной заслугой Петра евразийцы считали создание могучего государства. Они полагали, что «построенная этим царем по европейским образцам Российская Империя фактически не была ни Европой, ни Азией, а представляла собой образование подлинно “евразийское”»[30].

Образ Петра Великого, казалось бы призванный стать объединяющей фигурой для эмигрантов, часто служил орудием в идеологическом соперничестве. Та или иная политическая группа пыталась по-своему мобилизовать память об императоре. В глазах правых кругов русской эмиграции Петр Великий становился одним из самых колоритных символов монархической идеи. В мировоззрении русских профашистских партий его фигура получила националистическое измерение. Один из идеологов эмигрантского фашизма А. Волин в 1923 г. назвал Петра «ярким примером единовластного вождя, выводившего нацию из инерции мышления», пусть даже кровавой ценой[31]. Примечательна в этом плане и позиция «Союза младороссов», поклонявшегося Б. Муссолини, и исповедовавшего парадоксальную идею о сочетании монархической власти и системы советов. Петр Великий казался его членам зачинателем национальной революции, «переворота с высоты Престола», который был не просто правильным, но жизненно необходимым[32].

Вместе с тем отдельные авторы пытались дистанцироваться от политических дебатов. Примечательная личность члена-корреспондента Российской Академии наук, профессора Е. Ф. Шмурло, который еще до революции опубликовал ряд работ о Петре Великом, до сих пор не потерявших значения. Всю свою жизнь Е. Ф. Шмурло мечтал написать большое монографическое исследование о Петре и его времени. Им была подготовлена книга «Петр Великий: От колыбели до Великой Северной войны», рукопись которой осталась в Петрограде во время последнего посещения историком России в 1916 г. и так и не была никогда опубликована[33]. В эмиграции Е. Ф. Шмурло по памяти пытался восстановить свой труд. В 1931 г. в Праге была опубликована одна из его глав, посвященная первым годам петровского правления[34].

Е. Ф. Шмурло, как в свое время С. М. Соловьев, полагал, что необходимость реформ назрела в русском обществе задолго до Петра, первостепенные задачи этого пути уже были сформулированы предшествующими поколениями. Признавая гениальность царя-реформатора, историк вовсе не был склонен рассматривать его появление на троне, его реформаторский курс как нечто необычное, случайное. Личность для него отражала эпоху, и сама оказывала на нее влияние. При этом, «индивидуальность человеческой воли, человеческого понимания вносят бесконечные вариации, бесчисленные оттенки в жизнь общества…»[35] Е. Ф. Шмурло не противопоставлял Петра и его время всему предшествующему развитию России. Титаническая фигура царя не заслоняла дореформенного прошлого, как это было, например, у М. П. Погодина. Петровская эпоха была закономерным итогом предшествующего развития России.

В 1929 г. в Праге вышла книга Е.Ф. Шмурло о взглядах Вольтера на Петра и его время[36]. Историк тщательно проследил обстоятельства создания французским просветителем его знаменитой книги о царе-реформаторе, источники знаний автора о Петре, реакцию современников на появление его труда. Детальное знание темы и глубина раскрытия темы были соединены с блестящим литературным изложением, что превратило работу Е. Ф. Шмурло в увлекательное научное произведение.

Живя в 1920 – 1930-х гг. в Праге, Е. Ф. Шмурло неоднократно выступал как популяризатор знаний о Петре и его эпохе. В 1925 г. он выступил с лекцией «Петр Великий и его наследие»[37], а вскоре опубликовал серию небольших научно-популярных статей, посвященных отдельным сюжетам истории военно-морского флота России в начале XVIII в. и роли царя-реформатора в ней[38]. Историк был горячим поклонником Петра. Вместе с тем он никогда не закрывал глаза на недостатки самодержца, не стремился затушевать их.

Примеру Е. Ф. Шмурло следовали и молодые историки-эмигранты. Предметом пристального внимания С. Г. Пушкарева, также жившего и работавшего в 1920 – 1930-х гг. в Чехословакии, стали экономические преобразования Петра[39]. Историк ставил в заслугу императору признание частных интересов главным двигателем промышленного развития и осознание им необходимости свободной конкуренции. С. Г. Пушкарев доказывал, что петровскую экономическую политику нельзя рассматривать как политику меркантилизма, и что сам этот термин толкуется по-разному и не является научной догмой. С его точки зрения, элементы меркантилизма всегда присутствуют в экономике любого государства. Примечательно, что работа получила высокую оценку оставшегося в СССР историка В. И. Пичеты, который отметил тщательное изучение своим эмигрантским коллегой источников и литературы и согласился с его доводами. Он заключал, что «меркантилистические следы можно найти в политике Петра, но считать последнего след за Брикнером и Ключевским представителем так называемого чистого меркантилизма не приходится»[40].

Особое место Петр Великий занимал в корпоративной памяти военной эмиграции. Для многочисленных офицеров и солдат Петр был одним из символов воинской доблести. Он считался зачинателем славной истории российской армии и флота. Свидетельством такого отношения может служить, например, специальный номер журнала «Часовой» (1933. № 105), главного периодического органа русских военных за рубежом, посвященный Петру[41]. Портреты царя часто украшали залы, где проходили собрания и встречи русских военных. Полковник П. Н. Богданович на страницах юбилейной брошюры в честь 250-летия Полтавской битвы сетовал, что Петр незаслуженно забыт в ряду великих полководцев прошлого[42].

В Советской России память о Петре также переживала глубокие трансформации. Так в начале 1920-х гг. появились литературные опусы А. Н. Толстого и Б. Пильняка, в которых давалась резко отрицательная трактовка образа императора. По отзыву А. А. Кизеветтера оба авторы «намалевали образ Петра в виде какого-то омерзительного чудовища, потопившего в водке и сифилисе и ум, и совесть, зверски жестокого, тупоумного, безобразного и по наружности и по всем своим поступкам». Вместо реального Петра у них получилась «зловещая гримаса»[43]. Их произведения получили негативную оценку С. Ф. Платонова в биографическом очерке о царе-реформаторе[44]. Появление этой книги было восторженно встречено русскими эмигрантами, и вскоре труд знаменитого ученого был переиздан в Берлине (1926). А. А. Кизеветтер заметил, что книга С. Ф. Платонова, составленная «с одинаково беспристрастным обозначением доблестей и пороков Преобразователя», должна показать читателям «сколь невежественны попытки беллетристов представить Петра омерзительным чудовищем»[45]. Восторженный отклик на нее поместил на страницах парижской газеты «Возрождение» и П. Б. Струве, отметивший, что «Петр был воплощением подлинной государственной силы»[46]. Однако ни А. Н. Толстой, ни Б. Пильняк литературного ответа от эмигрантских писателей и поэтов не получили.

Отношение эмигрантов к роману А. Н. Толстого «Петр Первый» было противоречивым. Как известно, писатель работал над ним с конца 1920-х гг. и до конца жизни, хотя сама петровская тема впервые проявилась в его творчестве в 1918 г. Роман публиковался по частям. Возможность познакомиться с ним имели и читатели Зарубежной России. В 1930 г. А. А. Кизеветтер откликнулся на публикацию в Берлине первой части романа. Его рецензия была выдержана в спокойном и объективном духе. Он признал несомненной удачей автора изображение реальных исторических лиц, но при этом назвал необъективным воссоздание московской жизни конца XVII в. По убеждению знаменитого историка, А. Н. Толстой собрал воедино все ее темные стороны и намеренно сгустил краски. Подводя итог, А. А. Кизеветтер отметил: «…Предлагаемая автором картина есть несомненный навет на тогдашнюю Русь… И потому вместо правдивой исторической картины у него получилась отвратительная карикатура»[47]. Правда историк не уловил политической тенденции, которая, несомненно, способствовала обращению А. Н. Толстого к образу Петра.

Образ Петра перекликался с популярным в эмигрантских кругах образом А. С. Пушкиным. Многие авторы отмечали, что император направил Россию на путь преобразований, которые способствовали возникновению могучей культуры. Великий поэт же был ее самым ярким символом. На торжественном собрании в Праге по случаю «Дня русской культуры» в июне 1932 г. А. А. Кизеветтер подчеркивал тесную духовную связь между Петром Великим и А. С. Пушкиным, назвав его плодом слияния творческой гениальности русского народа и европейских ценностей[48].

Память о Петре была множественной, наполненной различными интерпретациями. Она слишком сильно выражала конфликт идей, разность политических взглядов и оценок и не могла выполнить объединительных функций. К тому же, споры о Петре по-прежнему оставались главным образом уделом интеллектуалов. Неудивительно, что фигура преобразователя так и не стала связующей для тысяч русских изгнанников. И, тем не менее, его образ оставил заметный след в культурно-исторической памяти русской эмиграции.

[1] Озуф М. Пантеон: Эколь Нормаль мертвых // Франция – память. СПб., 1999. С. 162.

[2] Известный немецкий историк Й. Рюзен заметил, что «воспроизведение прошлого является необходимым условием обеспечения человеческой жизни культурной рамкой ориентации, которая открывает будущую перспективу, основываясь на опыте прошлого» (Рюзен Й. Утрачивая последовательность истории // Диалог со временем. М., 2001. Вып. 7. С. 12).

[3] См.: Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Франция – память. СПб., 1999. С. 22.

[4] Кизеветтер А. А. Пушкин и Петр Великий: Речь, произнесенная в Праге 7 июня на собрании «Дня русской культуры» // Россия и славянство. Париж, 1932. № 187. 25 июня.

[5] Петр Великий // Студенческие годы. Прага, 1925. № 1 (18). С. 16.

[6] Ильин И.А. Наши задачи. Париж, 1956. Т. 1. С. 306.

[7] См.: Ковалевский П. Е. Исторический путь России: Синтез русской истории по новейшим данным науки. Париж, 1946. С. 46.

[8] Спекторский Е.В. Петр Великий и мы // Благовест. Новый Сад, 1925. Сб. 1. С. 55.

[9] Львов Л. Петровы заветы // Возрождение. Париж, 1926. 7 июня. № 370.

[10]См.: Русский Берлин. М., 2003. С. 336.

[11] Государственный архив Российской Федерации. Ф. 5891. Оп. 1. Д. 253. Л. 2 об.; Д. 254. Л. 1 об. Вскоре на заседаниях Общества были прочитаны еще два доклада о петровской эпохе: сообщения Е. Ф. Шмурло о неизданной грамоте Петра Великого 1705 г. и С. Г. Пушкарева о принципах торгово-промышленной политики царя-реформатора (См.: Русское историческое общество в Праге за девять лет существования. Прага, 1934. С. 9).

[12] Спекторский Е.В. Заветы Петра Великого // Записки Русского исторического общества в Праге. Прага, 1927. Т. 1. С. 80.

[13] См. об этом: Бон Т. Русская историческая наука (1880 г. – 1905 г.): Павел Николаевич Милюков и Московская школа. СПб., 2005. С. 141 – 154.

[14]См.: Милюков П.Н. Петр Великий и его реформа // На чужой стороне. Прага, 1925. Кн. X. С. 5 – 28.

[15]Бон Т. Указ. соч. С. 154.

[16]Милюков П. Н. Петр Великий и его реформа. С. 28.

[17] См.: Демидова О. Р. Метаморфозы в изгнании: Литературный быт русского зарубежья. СПб., 2003. С. 96.

[18] Бон Т. Указ. соч. С. 262 – 263.

[19] Милюков П. Н. Правда о большевизме // Публицистика русского зарубежья. М., 1999; Вишняк М.В. Годы эмиграции. 1919 - 1969. Stanford, 1970. С. 194.

[20]Спекторский Е.В. Петр Великий и мы. С. 53.

[21] Вейдле В. Задача России. Нью-Йорк, 1956. С. 86.

[22]Weidle W. Russia: Absent and Present. N. Y., 1952. P. 36.

[23]Ibid. 39.

[24]Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 418 – 420.

[25] Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 12.

[26] Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 54 – 56.

[27]Вейдле В. Указ. соч. С. 88.

[28] Трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана. М., 2000. С. 127.

[29]См.: Вернадский Г.В. Начертание русской истории. СПб., 2000. С. 232 – 234.

[30] Алексеев Н. Н. Духовные предпосылки евразийской культуры // Евразийская хроника. Париж, 1935. Вып. XI. С. 15.

[31] Волин А. Молодая Россия: Конец русского погрома. Берлин, 1923. С. 18.

[32] К Молодой России… Сборник Младороссов. Париж, 1928. С. 9, 20 – 21 и др.

[33]Исключение составила только одна глава «Детство Петра I», опубликованная С.В. Ефимовым: Ораниенбаумские чтения. Вып. I (Эпоха Петра Великого). СПб., 2001. С. 245 – 279.

[34]Но и вновь подготовленная к изданию рукопись не увидела света. См.: Ефимов С.В. Российский историк Евгений Францевич Шмурло и его неизданная монография «Петр Великий: от колыбели до Великой Северной войны» // Ораниенбаумские чтения. Вып. I (Эпоха Петра Великого). СПб., 2001. С. 238 – 244.

[35]Цит. по: Саханев В. В. Евгений Францевич Шмурло. Биографический очерк // Записки Русского исторического общества в Праге. Прага Чешская – Нарва, 1937. Кн. 3.С. 63.

[36] Шмурло Е. Ф. Вольтер и его книга о Петре Великом. Прага, 1929.

[37] ГА РФ. Ф. Р-5965. Оп. 1. Д. 46.

[38] Шмурло Е. Ф. Петр Великий – основатель русского военного флота // Морской журнал. Прага, 1928. № 1. С. 7 – 9; Он же. Месяц январь в жизни Петра Великого // Там же. С. 9 – 10; Он же. Кто был первым адмиралом русского флота // Там же. № 3. С. 6 – 9; Он же. Первое появление Петра Великого на Балтийском море (май 1703 года) // Там же. № 5. С. 5 – 9; Он же. Первые этапы Петра Великого на пути к морю (июнь 1688 г.) // Там же. № 6 – 7. С. 10 – 16; Он же. Отзыв итальянца о русском флоте 1706 года // Там же. С. 16 – 17; Он же. Петр Великий на Белом море // Там же. №. 9. С . 9 – 11 и др.

[39]Puškarev S. Zásadyobchodniaprůmyslové politikyPetraVelikého // Sborníkvědprávníchastátních. Praha, 1926. T. XXVI. № 3.

[40] Архив Российской Академии наук. Ф. 1548. Оп. 1. Д. 424. Л. 1.

[41]См.: Гулевич А. А. Начало регулярной армии (к 250-летию полков Преображенского и Семеновского и Бомбардирской роты) // Часовой. 1933. № 105. С. 4 – 8; Новик Д. Царь Петр // Там же. С. 14 – 15.

[42]Богданович П. Н. Полтавская виктория: Ко дню ее 250-летия 27 июня 1709 – 27 июня 1959. Буэнос-Айрес, 1959. С. 4.

[43]Кизеветтер А. А. Петр Великий // Сегодня. Рига, 1925. № 3. 4 января; он же. [Рец.] Платонов С.Ф. Петр Великий. Личность и деятельность. Издательство «Время». Ленинград, 1926. 114 с. // Современные записки. Париж, 1926. № 29. С. 495.

[44]См.: Платонов С. Ф. Петр Великий: Личность и деятельность. Л., 1926.

[45] Кизеветтер А. А. [Рец.] Платонов С.Ф. Петр Великий. С. 497.

[46] Струве П.Б. С.Ф. Платонов о Петре Великом // Возрождение. Париж, 1928. № 19. То же: Записки Русской академической группы в США. 1973. Т. 7. С. 201 – 204.

[47] Кизеветтер А. А. [Рец.] Алексей Толстой. Петр I. Т. I. Издание 1-е. «Петрополис». Берлин, 1930 г., стр. 193 // Руль. Берлин, 1930. 26 марта. № 2837.

[48] См.: Кизеветтер А. А. Пушкин и Петр Великий.

• Переломные точки русской истории