Гущин А.В.

Вооруженные силы представляют собой с социальной точки зрения сложную организацию, в которой формальные отношения (уставные) дополняются, а иногда на практике и подменяются отношениями, основанными на традициях, боевом опыте и реальностях армейского (фронтового) быта. Существовавшее в российских вооруженных силах так называемое «старшинство» частей (по времени основания) далеко не всегда определяло их место в военной иерархии. Боевые заслуги позволяли сравнительно «молодым» полкам занимать достаточно высокое положение. Нельзя забывать о том, что само понятие «отличие», означавшее основание для награждения воинов и частей, способствовало тому, чтобы воинские коллективы тяготели к оформлению своей «особости». Полки русской армии на рубеже XIX-XX вв. кроме номера имели название, в котором можно увидеть отголоски процесса их формирования и переформирования. В отдельном Кавказском корпусе, например, ударными частями считался Куринский, Кабардинский, Тифлисский и Апшеронский полки, основанные еще во время Персидского похода Петра I в 1722-1723 гг. Но такой же репутацией пользовался и Нижегородский драгунский полк, несмотря на свое совершенно «некавказское» название[1].

Регионализм – явление, давно и успешно изучаемое историками[2]. Русско-японская война дала интересный пример того, как регионализм стал дополнительным импульсом процесса «отличия» воинских частей по принципу их формирования или месторасположения. Публицистика и мемуаристика свидетельствуют о существовании разделения участников войны на «российских» и «сибирцев». Участник боев в Маньчжурии писал: «Здесь офицеры разбились на две группы: одни-российские, другие-сибирцы-омулятники, как их российцы называют.… никто не говорит, что здесь Россия: Сибирь, а Россия по ту сторону Урала[3]».

В первые месяцы русско-японской войны молодежь из гвардии ринулась добывать ордена и боевые отличия. В воспоминаниях и военном фольклоре таких гвардейцев добровольцев (на армейском сленге «фазанов») считали карьеристами, строившими карьеру на солдатских костях. Они незаслуженно отбирали у офицеров коренных сибирских полков командные должности. Именно такую ситуацию рисует в своих воспоминаниях штабс-капитан Генерального штаба Александр Александрович Свечин, прикомандированный к 22-му Восточно-Сибирскому стрелковому полку. «Дело было в том, что в полк назначено было много новых командиров, которые только что прибыли из Европейской России. На каждую роту приходилось в среднем по полтора капитана, а четырьмя ротами командовали коренные офицеры полка- штабс-капитаны, которые мобилизовывали их. Всякого прибывающего офицера постарше чином встречали не особенно радостно…»[4]. Зауряд-прапорщик 3-й роты 3-го Восточно-Сибирского полка Михаил Петрович Гроссевич говорил в своих воспоминаниях о несправедливом отношении к «сибирякам» со стороны офицеров из России. Так на первом построении вновь прибывший из России поручик провел перекличку и построил нижних чинов роты по принципу принадлежности к «российским» или «сибирским» губерниям. Как замечает «сибиряк» М.П. Гроссевич эту процедуру поручик проделал, чтобы «отделить грешников от праведников»[5]. Даже не настолько важно, действительно ли поручик составил список потенциально ненадежных в его глазах нижних чинов на основании региональной принадлежности или нет, сколько само отражение конфликта в источнике. Конфликт вызван нежеланием поручика признавать высокий уровень боеспособности сибирских стрелков. «Ваше Благородие, проговорил я, держа руку под козырек и вытянувшись в струнку. Вы можете иметь какое угодно мнение о сибиряках, но я не помню случая, чтобы сибиряки бежали в бою. –Не помните? Странно! У вас должно быть плохая память. Давно ли вас сибиряков под Вафангоу расколотили?»[6]. В дальнейшем развитии сюжета в воспоминаниях М.П. Гроссевича «европейский» поручик проявляет в бою недостойную офицера трусость и покидает полк по болезни. Такое описание природы конфликта и его развязки видимо отражает наличие в представлениях русского комбатанта особого статуса сибирских стрелков, и неуважение этого статуса могло привести к печальным последствиям.

Полки 4-го Сибирского корпуса, прекрасно показавшие себя в боях под Дашичао, Хайченом и Ляояном, были укомплектованы исключительно сибиряками - по выражению А.Н. Куропаткина, «людьми угрюмыми, но стойкими, с твердым и решительным характером». Согласно санитарно-статистическому очерку Н. Козловского уроженцы Сибири обладали хорошим здоровьем. Физически крепкие, приученные к лишениям и невзгодам таежной жизни, они сравнительно легко и скоро свыкались с походными условиями. Видимо не последнюю роль среди запасных, призванных из Сибири, сыграл тот факт, что многие из них проходили срочную службу, участвуя в китайском походе 1900-1901 годов[7]. Они хорошо представляли, как нужно было вести себя с местным коренным населением, к чему готовиться и чего ждать от природно-климатических условий Маньчжурии. Широко известно, что среди японцев были знающие русский язык унтер-офицеры и солдаты. Работы, обобщающие опыт войны, свидетельствуют о том, что японцам успешно удавалось обманывать, прибывших из России новичков. Об одной атаке, крайне неудачной для русских войск, писал очевидец, капитан Л.З. Соловьев: «японцы кричали: «10-я рота, ко мне!» В стороне от них японцы кричали: «по своим не стрелять». Но в ответ получили несколько залпов. В общем, сибирские стрелки живо разбираются, но непривычные войска попадаются»[8]. Объективно высокая боеспособность сибирских стрелковых полков объяснялась еще и тем, что для образования третьих батальонов в Восточно-сибирских стрелковых полках, пехотные полки корпусов должны были отдать своих лучших солдат. Специфику службы сибирского стрелка хорошо передают строки из стихотворения рядового 4-й роты 24-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Дмитрия Степановича Мельника:

«В гренадерах я служил
И не очень-то тужил.
Тут японец на нас поднялся,
И на Дальний Восток я убрался
Тут в стрелки я попал
И про японца услыхал»[9].

Действительно, марши и учения мирного времени, не шли ни в какое сравнение с переправой через Маньчжурские речки вброд, подъемы на крутые вершины и пр., не говоря уже про ежеминутную вероятность быть убитым или тяжело раненым. Капитан А.А. Свечин вспоминал, что для пополнения 22-го Восточно-Сибирского стрелкового полка к нему присоединили 3-й батальон, укомплектованный гренадерами из Московского военного округа[10]. Командир полка, видимо, желая продемонстрировать особый статус сибирских стрелков, счел необходимым перемешать гвардейские роты с «коренными» стрелковыми. В полку установилось несколько снисходительное отношение к гренадерам и их офицерам, что, по мнению А.А. Свечина, «…было совершенно незаслуженно, в особенности по отношению к блестящему офицерскому составу»[11]. Это особенно заметно с учетом того, что гренадеры считались элитным видом пехоты, стоявшим в официальной иерархии ниже гвардейцев, но выше «простых» армейцев. В дневнике полкового врача В.П. Баженова, призванного из запаса, нашло отражение наличие некой особой военной субкультуры: «в военное -же время она(пехота- авт. А.Г.)окончательно потеряла престиж и стрелковые части старательно отделяли себя от пехоты»[12]. Действительно в Восточно-Сибирских стрелковых полках обращали пристальное внимание на огневую подготовку своих солдат[13]. Особенно это касалось частей дислоцированных в пределах Квантунского полуострова. Золотые или серебряные наградные часы «За отличную стрельбу» не были редкостью для сибирских стрелков, а каждый уважающий себя кадровый унтер-офицер считал получение такого именного приза для себя обязательным. Более того, так называемые конно-охотничьи и охотничьи команды являлись первоначально особенностью и гордостью именно восточно-сибирских стрелков. Прикомандированный к русской армии немецкий майор Э. Теттау с восхищением говорил о том, что в каждом Восточно-Сибирском стрелковом полку находилось 144 охотника[14]. Охотничьи команды являлись самыми боеспособными частями полков, и соответственно выполняли непростые задачи - разведка, взятие языка, начало тяжелой атаки, обеспечение отступления и выхода из боя полка и пр. В ходе боевых действий пехотные полки русской армии также успешно формировали охотничьи команды, но сибирские стрелки являлись в данном случае образцом. И, тем не менее, боевые качества стрелковых полков были несколько выше «российских», в том числе и в оценках самих россиян: «Все мы, вновь прибывшие, должны безусловно поучиться и позаимствоваться уменьем так отважно переносить свой трудный и сложный путь»[15]. Даже казачьи офицеры, нередко вступавшие в конфликты с представителями кадровой армии, отмечали в своих воспоминаниях, что сибирские стрелки были «молодец к молодцу»[16]. И дело здесь даже не столько в субкультуре, сколько в опыте, приобретенном во время подавления боксерского восстания и походов в Азиатские степи, в конечном счете, сформировавшем эту субкультуру.

Позволяют ли источники говорить нам о наличии противостояния «российских» и «сибирских» офицеров, как о своеобразной армейской форме проявления сибирского областничества? Примечательно то, что нижние чины и офицеры, идентифицировавшие себя как сибирские стрелки, сами зачастую были по рождению представителями европейских губерний Российской империи, и Сибирь видели из окна поезда, следуя в составе воинского эшелона на Дальний Восток. Унтер-офицеры являлись опорой в поддержании дисциплины и порядка в дореволюционной кадровой русской армии, именно им принадлежала почетная обязанность формирования определенных мировоззренческих установок. Вот типичный пример сибирского стрелка: Казанцев Емельян Федорович, старший унтер-офицер 3-й роты 35-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. Родился и вырос в Курской губернии, Белгородском уезде Муромской волости, на хуторе Плиском. Участвовал в двух компаниях: в русско-китайской и русско-японской. Служил в г. Порт-Артуре в 11-м Восточно-Сибирском стрелковом полку и по случаю сформирования 9-й дивизии перешел в 35-й Восточно-Сибирский полк[17]. Сибирскими стрелками становились, а не рождались. Дмитрий Гаврилович Шепель родился в селе Ржавец Полтавской губернии, Прилукского уезда, Иваницкой волости. После окончания Земского народного училища (трехлетнего) в 1900 г. был призван на военную службу. Молодой новобранец – малоросс попал в 4-ю роту 9-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, расквартированного в Порт-Артуре. Унтер-офицер Шульдяков, обучавший новобранца Шепеля также был не сибиряком, а уроженцем Тульской губернии. Тем не менее, наряду с азами строевой и тактической подготовки новобранцам преподносили первые уроки неформальной элитарности сибирских стрелков. По воспоминаниям Д.Г. Шепеля: «…Шульдяков сразу меня обратил в другой вид и внушил, что значит доблестный Восточно-Сибирский стрелок»[18]. По признанию Д.Г. Шепеля со временем он «стал гордиться свом званием»[19].

Русская мемуаристика периода войны 1904-1905 гг. повествует об участии в боевых действиях восточно-сибирских стрелков с чувством уважения их боевых качеств. Формально 11-й Псковский пехотный полк, не отличался от 5-го Восточно-Сибирского полка, ни вооружением, ни формой, ни тактическими приемами ведения боя. Никаких преимуществ в чине при переводе из стрелкового в пехотный полк офицеры не имели, но осознание своей элитарности, как у самих стрелков, так и у их коллег по оружию отрицать не приходится. Об этом достаточно недвусмысленно выразился командир одной из рот 34-го Восточно-Сибирского полка: «Не могу не отметить вообще высокого духа в войсках, составленных из сибиряков. Сибиряки - великолепный боевой материал и заслужили себе чрезвычайно почетную репутацию на Дальнем Востоке. Недаром их называют «Сибирской Гвардией».[20].

В русской военной истории немало примеров, когда тот или иной продолжительный военный конфликт способствовал возникновению в рядах армии какого-то особенного мировоззрения или коллективной психологии. Пожалуй, самый яркий пример - Кавказская война и солдаты Кавказского корпуса, для которых устав являлся лишь формой, а неписанные традиции, отчасти генерированные самими участниками, отчасти заимствованные у местного населения, составляли поведенческую основу. К началу ХХ века Кавказ уже не мог претендовать на звание самого «боевого». Разраставшаяся империя обратила свои взоры к Средней Азии и Дальнему Востоку. Восточно-Сибирские стрелки несли свою службу на территории от Туркестана до Порт-Артура. Участие в постоянных стычках с неспокойным кочевым населением Азии, в облавах на хунхузов в Маньчжурии и китайской компании оттачивало свои особенные черты характера. К началу русско-японской войны прошло 5 лет, конечно, это не 150 лет «умиротворения» Кавказа, но для выработки особого восприятия действительности такого краткого периода оказалось вполне достаточно.

В литературе и в источниках личного происхождения очень много написано о личности генерала А.М. Стесселя, в том числе о такой особенности его поведения как грубое отношение к подчиненным. Обратимся к истории одного из таких стесселевских разносов. 8 мая 1904 года на позицию 5-го Восточно-Сибирского стрелкового полка приехал генерал А.М. Стессель. Он разбранил 6-ю роту, а младшего офицера этой роты штабс-капитана Сычева,- отставил от командования ротой и не велел представлять к наградам. По свидетельству командира 5-го полка полковника Н. Третьякова Стессель был недоволен предыдущим сражением, а когда узнал, что командира 6-й роты капитана Гомзякова оставили поле сражения, негодованию его не было пределов.[21]. В подобных экстремальных ситуациях регулировать успешно поведение военнослужащих, с помощью свода военных постановлений, практически невозможно, это вопрос этики или неписанных правил. Генеральский разнос, сопровождаемый бранью, был направлен на всю роту, виновную в нарушении правила, сформированного китайской компанией и опытом стычек с хунхузами у сибирских стрелков. В Азии нельзя было оставлять врагам ни тела убитых, ни, тем более, раненых. Павший солдат считался там ценным трофеем, а раненого ждали пытки и мучительная смерть. В условиях недружелюбной Маньчжурии, где ни солдатам, ни генералам во время китайского похода не было понятно, сколько продлится пребывания русских войск в регионе, вынос раненного или даже павшего в бою товарища считался просто обязательным. Такой проступок был особенно непростителен 5-му Восточно-Сибирскому полку, участвовавшему в Китайском походе 1899-1901 гг. и в операциях против хунхузов. Поэтому вполне заслуженно генерал А.М. Стессель наказал роту и лишил представления к награде субалтерн-офицера полка, давно прошедшего боевое крещение. С другой стороны сам полковой командир должен был оберегать эту неписанную традицию как бывалый стрелок, и выяснить обстоятельства боя и судьбу брошенного ротой капитана. По выражению полковника Н.А.Третьякова «…рота и младший офицер мало были виноваты»[22]. Конечно, выражение «мало виноваты» все-таки говорит о том, что подчиненные проявили себя, по мнению полкового командира, не с лучшей стороны. Капитана Гомзякова из боя вынесли в китайскую фанзу, привели лошадь, чтобы увезти на перевязочный пункт, но ехать на лошади он не мог и послал за санитарной двуколкой. Людей, принесших его, он отправил в бой, говоря, что они там нужны, а сам с фельдшером стал ожидать повозку. В это время стрелки начали отступать, и капитан Гомзяков, отдав шашку фельдшеру, приказал ему уходить, говоря, что «…ты мне не поможешь, и тебя, если останешься убьют, а ты в роте нужен»[23]. Капитан Гомзяков в итоге был взят японцами в плен и там от ран умер. Еще одним проявлением некоей особой субкультуры сибирских стрелков являлось отношение к такой небезызвестной части Маньчжурской повседневности как шайки хунхузов. Четкого определения тому, кого считать хунхузами в литературе не сложилось. Данных о том, что из-за хунхузов была сорвана хоть одна военная операция или изменилась ситуация в пользу японцев хотя бы в одном из сражений не существует. Приравнивать хунхузов к партизанам нет оснований. Скорее их следует отнести к разряду бандитов-удальцов, своеобразному проявлению восточного менталитета. Опасности нападения от хунхузов подвергались, как правило, одинокие, отставшие, раненые нижние чины. У Сибирских стрелков облава на шайку хунхузов была неотъемлемой частью повседневности, быта, поэтому представлений к наградам за действия против хунхузов в сибирских полках не практиковались. Более того, офицер, подписавший представление за дело против хунхузов мог вызвать непонимание у полковых товарищей. Полковник Н.А. Третьяков писал о том, что многие начальники частей расквартированных в пределах Квантуна стыдились доносить о стычках с хунхузами, считая, что тем, самым вызовут смех в глазах начальства.[24] А вот части прибывшие из Европейской России хунхузов воспринимали как вполне достойного противника. Поэтому даже в полковых историях свидетельствовали о победах над хунхузами. Характерный пример содержится в краткой полковой памятке 140-го пехотного Зарайского полка, где автор с чувством гордости за однополчан рассказывал о стычке с шайкой в 150 человек, из которых основная часть разбежалась, не оказав сопротивления. Тем не менее, полк за это столкновение получил первые георгиевские награды[25]. Пример тем более показателен, так как 140-й полк не раз отличился во время 1904-1905 гг., и сюжет про хунхузов попал в полковую историю отнюдь не от скудости подвигов[26]. Сибирские стрелки внешним видом заметно выделялись на фоне частей прибывших из Европейской России. Нижние чины Выборгского пехотного полка, привыкшие по номеру на погоне, выпушке, цвету околышка и пр. специфическим особенностям военной амуниции и униформы определять, что за часть перед ними, выгрузившись из эшелона, были поражены внешним видом маньчжурских войск: «шли отдельные люди, - каких полков и частей,- трудно было разобрать. Усталые, изорванные и грязные, они только по одному ружью были похожи на русских солдат, да по истомленным загорелым лицам, а по всему остальному их трудно было признать, так как они все были без всякой определенной, воинской формы. В пропитанных пылью и потом рубашках, некоторые имели на своей голове Бог знает где доставшиеся им соломенные, китайские шляпы, а многие попадались даже повязанные чем-то вроде платков или просто с непокрытой головой. Это были наши труженики неустанные -Сибирские стрелки, первыми взвалившие на свои плечи ужасное бремя войны, и без ропота несущие его от самых стен Порт-Артура»[27]. Китайские остроконечные конусные соломенные шляпы специально заготавливались[28], и нередко в масштабах полка, потому что солдатская фуражка в форме блина не защищала от солнечных ударов. «-А почему вы все так разнообразно одеты, разве у вас нет белья?.. Да и вещевые мешки-то не у всех; на некоторых так и военного-то ничего нет…не узнаешь- даже кто,- какой части!»,- обратился в недоумении к одному из сибирских стрелков писарь прибывшего из России 85-го Выборгского пехотного полка П.А. Яковлев[29]. Ответ стрелка пожалуй хорошо отражает степень нужд маньчжурского солдата:-«Эх, брат, ты мой…Разве тут напасешься всего!.. Тут не до того,- чтобы был у тебя мешок, да погоны, да рубашка чистая, а чтобы были только одни патроны, вот главное!»[30]. Также как старый кавказец- куринец являлся образцом для молодого пополнения кавказского корпуса, так и сибирский стрелок порой становился объектом скрытого почитания и подражания. В условиях отрыва от баз снабжения, что вызывалось как быстрыми передвижениями частей, так и спецификой рельефа, при традиционном неумении интендантских чиновников вовремя обеспечить войска всем необходимым, основной ценностью для солдата становились боеприпасы. Поэтому вместо положенных амуничных вещей, сибирский стрелок нес на себе кроме подсумка с обоймами и патронных коробок только сухарный запас. Даже если патронные двуколки не успевали во время доставить боеприпасы в передовые цепи, боеспособность не страдала благодаря собственной предусмотрительности. «Европейские» офицеры, конечно же, первое время не допускали подобного отношения подчиненных к требованиям службы. Поэтому «россияне» вынуждены были носить на себе мундир, вторые рубашки, шинели, что в летнее время при подъеме на горные перевалы выматывало людей. О полной непригодности обычного уставного обмундирования в условиях Маньчжурии откровенно писал офицер 34-го Восточно-Сибирского стрелкового полка: «Но так как непромокаемых накидок в числе предметов обмундирования солдата нет, то некоторые части даже с наступлением жарких дней не решались расстаться с шинелями, и солдату приходилось таскать на себе эту тяжесть. Затем – сапоги, тяжелые и непрочные, летом и в горах они положительно непригодны. При особо тяжелых условиях похода на Дальнем Востоке можно сказать без преувеличения, что сапоги эти обращались в свинцовые гири. При этом при ходьбе по сопкам их гладкие подошвы скользят и ноги расползаются. Вместо 2-х шагов приходится делать 3»[31]. По признанию участника Мукденского сражения Павла Безсонова, стрелка 17-го Восточно-Сибирского стрелкового Его Величества полка: «На ногах у меня были надеты китайские улы»[32]. В ходе боевых действий многие полковые командиры действительно заказывали местным умельцам-ремесленникам мягкие улы, представлявшие из себя кожаную мягкую обувь без каблука на толстой гибкой подошве со шнуровкой или без таковой[33]. Улы, в отличие от грубой сапожной кожи, не натирали ноги при долгих маршах. В них солдат мог легко карабкаться даже по небольшим выступам маньчжурских сопок. Вторая пара ул весила гораздо меньше второй пары сапог, и после перехода горной речки стрелок мог обуться в сухое. Голенище и высокий подъем сапога были абсолютно неудобными в тех условиях для солдата и приводили к травматизму. Учитывая боевой опыт, интендантство смогло наладить первые поставки в армию, ограниченных по объему партий горных шнурованных ботинок, лишь с 1905 года, а до того частям приходилось решать проблему самостоятельно, за счет полковых сумм.

На наш взгляд, формирование особой военной идентичности было объективным явлением. Русская армия с традиционно высокой степенью корпоративности на уровне полка и полковой истории создала возможность для выделения сибирских стрелков. Дело в том, что в ХХ век вооруженные силы империи вошли с грузом так называемого старшинства полков. Официально издавались «Списки по старшинству», где указывалось место каждого полка в определенной иерархии и последовательности с учетом виртуального капитала заслуг. В свою очередь в самих полках императорской русской армии с помощью полковых историй подчеркивали значимость вклада соединения в русскую военную историю. Сибирские стрелковые полки не могли, как правило, указать на заслуги предков, как это делали старые гвардейские или пехотные части[34]. Кадровые полки русской армии гордились своим именованием, историей, участием в походах. Восточно-сибирские стрелковые полки имели только номер и скромный вензель «В-С» на погонах, их не украшали георгиевские трубы, и на околышах головных уборов отсутствовали серебряные рожки. Даже не очень титулованные полки, такие как 139-й пехотный Моршанский, могли сослаться на происхождение от Петровских походов[35] или хотя бы от времени правления Павла, как Нежинский пехотный[36]. Стрелкам в таких случаях приходилось вспоминать о сибирских линейных батальонах, несших своеобразную, нужную, но отнюдь не боевую службу. Автор полковой истории 42-го Сибирского стрелкового полка, говорил следующим образом о характере служебной деятельности сибирских стрелков в XIX веке: «Уделялось однако, время и стрельбе, и полевой подготовке, но эти отделы в обучении не занимали первого места, ибо о войне мало думали, а потому к ней и мало готовились».[37]. Это объяснялось тем, что служба сибирских стрелков в XIX веке сводилась к помощи конвойным и пожарным командам, борьбе за полковое хозяйство в условиях суровой сибирской природы. Во времена Павла фраза «сибирские войска» обозначала захолустье и ссылку, причем подчас в прямом смысле этого слова. Как гласил один из приказов императора: «гг. офицеры весьма неблагопристойны во всех тех местах, где требуется от них благопристойность, и до такого невежества дошли, что и во дворце в караульном доме сидят в шляпах и кушают, и если впредь замечено будет подобное оному невежество, то таковые будут высылаться в Сибирь в гарнизонные полки»[38]. Оказание помощи арестантским ротам означало, как правило, невозможность перевода в Европейскую Россию. Ибо офицер, исполнявший жандармские функции, военной средой отторгался. Этика кадрового офицера русской армии не допускала выполнение этих функций. Тем более что в русской армии служба в арестантской роте являлась своеобразным наказанием (для нижних чинов) и, как и всякое наказание могло измеряться либо конкретным сроком в несколько лет, либо пожизненным определением в арестантскую команду. Отвлекать части расквартированные за Уралом для войны в Европе считалось нерациональным, как в силу трудности перевозки, так и в виду слабой подготовки расквартированных там войск. История возникновения сибирских стрелковых полков связана с имперскими окраинами. Стрелковые полки оказались востребованными тогда, когда Россия обратила свои взоры к Азии и Дальнему Востоку. Активное продвижение России в Маньчжурию, и постоянное участие в локальных боевых действиях породило героев, создало возможность появления своих полковых историй у стрелков. Полки обретали постоянные места дислокации и относительное постоянство в офицерском составе. Первоначально укомплектованные «с бору по сосенке» из штрафных и слабосильных, сибирские стрелки стали комплектоваться массовым переводом нижних чинов из других регионов, но в ряде полков процент коренных сибиряков был действительно высок.

Для военного человека того времени была очень важна самоидентификация. Это утверждение подтверждают многочисленные известные факты плохого взаимодействия отдельных частей на поле боя в русско-японскую войну. Капитан А.А. Свечин - в последующем известный военный теоретик, а в период русско-японской войны – артиллерист, прикомандированный к 22-му Восточно-Сибирскому полку, считал главным уроком боевых действий 1904-1905 гг. необходимость воспитания в армии чувства солидарности всех защитников родины в ущерб развития «эгоизма отдельных частей»[39]. К началу русско-японской войны были известны традиционные конфликты офицеров Генерального штаба и строевиков, неприятие гвардейцев обычными служаками, недопонимания на почве принадлежности к высшим военным учебным заведениям или невнимание к заслугам одних родов войск другими. В ходе этой войны и после ее окончания в военной литературе и в мемуарах появилось разделение на «российских» и «омулятников», прославление сибирских стрелков и даже порой противопоставление их остальной армии.

Итак, объективно ситуация резкого выделения воинской субкультуры могла быть ярко выражена только на Кавказе. Во время русско-японской войны нередко убыль составляла до 80 % личного состава полка, и потому проявления инаковости не могли быть постоянными. И вновь прибывшее пополнение не всегда могло уяснить тонкости полковых традиций, да и офицеры переходили на повышение или выбывали по болезни, но возвращались не всегда в свою часть, так как официально принадлежность к «стрелкам» или «пехотинцам» не учитывалась. Первые месяцы войны заставляли даже самых отчаянных поклонников уставных правил усваивать реалии фронтового быта. Поэтому и на отсутствие формы одежды мало обращали внимание, а поход без ранцев и шинелей стал повседневной практикой. И, тем не менее, наличие в публицистике и мемуаристике русско-японской войны противопоставления «россиян» «сибирякам» свидетельствует о росте самосознания окраин империи. Примечательно, что порой действительно феномен субкультуры использовался сторонниками идеологии, известной как «Сибирское областничество», для репрезентации своего виденья отношений с центром. Как раз на 1910-е годы, временной отрезок между русско-японской и первой мировой войнами приходится своеобразный ренессанс в оформлении теоретической модели сибирского автономизма, новый импульс развития движения сибирского областничества. Мемуарные публикации 1910-х годов, повествуя о субкультуре стрелковых полков применительно к событиям русско-японской войны, всячески пытались сделать акцент на том, что самыми боеспособными в тех условиях являлись сибирские стрелки. А от сибирских стрелков не так трудно было перейти к использованию маркера «сибиряки», что собственно, на наш взгляд, и сделали в своих воспоминаниях, не раз уже нами упомянутые, зауряд-прапорщик М. П. Гроссевич и капитан Л.З. Соловьев. При оценке характера противостояния «российских» и «сибирских» следует учитывать два обстоятельства: во-первых, основные материалы об этом имеют сильный налет ретроспекции. Почти все они создавались в период осознания причин поражения и неизбежного для такой ситуации поиска виновных. Сибиряки, разумеется, в таком случае смотрели, прежде всего, на живущих по другую сторону Урала. Во-вторых, сами авторы были читателями военной литературы о Кавказской войне, в которой ярко проявилось негативное отношение «кавказцев» к «российским». Себя солдаты и офицеры частей, воевавших на этой имперской окраине с «ермоловских» времен, относили к числу первых, а к числу вторых - полки, присланные в подкрепление в 1830-1850–е гг. На авторов оказывало влияние - наличие мемуарного образца каким явился кавказский корпус опубликованныхмемуаров, воспоминаний, публицистических зарисовок, где солдат-кавказец противопоставлялся «российскому». Отдельные публицисты умело или не столь удачно, но делали попытки эксплуатировать образ «боевого сибирского стрелка» для преподнесения областничества в более популярной форме. Если же сибирское областничество в большой степени идеология, то упоминания в мемуарной литературе о сибирских стрелках как особой части Российских войск являлись своего рода отражением рецепции этих идей мемуаристами. Для начала ХХ века подобное публицистическое оформление идей автономизма является вполне закономерным процессом, отражающим рост и развитие самосознания населения окраин империи. А то, что военные оказались готовы к восприятию подобных идей, говорит и о серьезных изменениях в императорской армии. Поражение в войне сняло цензурные и этические запреты, позволило бывшим участникам создавать не просто мемуарные произведения, но и критиковать общественно-политическую ситуацию, или, по крайней мере, демонстрировать свою собственную гражданскую позицию.

Если же смотреть с позиций источниковедческой критики, то мемуаристика проигранных войн использует практически всегда один и тот же прием - представление неформальных традиций. Такой прием становится доступен мемуаристу только тогда, когда официальная военная наука, уставы или персоны военачальников оказываются в положении проигравших, то есть «недостойных» описания.

В советский период Главное политическое управление советской армии и военно-морского флота считало всякие проявления регионализма основанием для панибратства и неуставных отношений. И поэтому предостерегало сержантов и старшин от «так называемого землячества, ложно понимаемого товарищества»[40].

Не всегда поиск исторических параллелей может вывести на правильные решения современных проблем. Но мы считаем, что изучение русской мемуаристики войны 1904-1905 г. поможет взглянуть объективно на проблемы современных вооруженных сил Российской Федерации. Ситуация с восприятием проблем реформирования вооруженных сил после 1905 года напоминает современную. Дореволюционная печать, находясь в состоянии поиска причин неуспеха на Дальнем Востоке, указывала исключительно на военных, как главных виновников поражения, забывая, что вооруженные силы всегда являлись и являются лишь слепком общества. Военные в свою очередь упрекали общество в отсутствии патриотического подъема. В начале ХХ века общество не хотело видеть в армейской повседневности отражение собственных проблем. Современное общество также смотрит на армию через призму газетных сенсаций и выпячивания шокирующих событий. При этом ретушируется тот факт, что основную социализацию и усвоение допустимых и недопустимых поведенческих стереотипов будущий солдат получает в семье, школе, институте и пр. В связи с этим высокий уровень правонарушений в военной среде не только проблема Министерства Обороны, правительства и государства, но отражение проблем современного общества. В начале ХХ века, как впрочем, и сейчас, добиться продуктивного взаимовыгодного диалога между обществом и государством не удалось. Необходимость совместных усилий общества и государственных структур в преодолении проблем реформирования вооруженных сил следует признать самым актуальным на сегодняшний день уроком войны 1904-1905 гг.

Список источников и литературы

1. Аблажей Н. Н. Сибирское областничество в эмиграции. Новосибирск, 2003.
2. Будницкий С. Краткая история 139-го пехотного Моршанского полка для нижних чинов. Рязань, 1894.
3. Дучинский Н.П. Русско-японская война. Ляо-Дун или Квантунская область. Спб., 1904.
4. Иванов П.И.42-й Сибирский стрелковый полк 1711-1911. Томск, 1912.
5. Крючков Вл. 95-ый Пехотный Красноярский полк. История полка 1797-1897 гг. Спб., 1897.
6. Лапин Вл. В. Армия России в Кавказской войне XVIII-XIX вв. Спб., 2008.
7. Памятка Зарайца о войне с Японией в 1904-1905 гг. Москва, 1910.
8. Памятка сержанту и старшине о сплочении воинского коллектива. Ред. Климов В.А. М. 1985.
9. Ремнев А.В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX-начала ХХ веков. Омск, 2004;
10. Скворцов. История 137-го пехотного Нежинского Её императорского Высочества великой княгини Марии Павловны полка. Рязань,- Москва, 1896.
11. Сорокин. Русско-японская война. (Военно-исторический очерк) М., 1956
12. Стрелковая памятка 12-го Сибирского Е.И.В. Наследника Цесаревича полка. Владивосток, 1911.
13. Шиловский М. В. Общественно-политическое движение в Сибири второй половины XIX – начала ХХ века. Новосибирск, 1995, вып. 1;
14. Шиловский М. В. Сибирские областники в общественно-политическом движении в конце 50-х – 60-х годах XIX века. Новосибирск, 1989;
15. Шиловский М. В. Сибирское областничество в общественно-политической жизни региона во второй половине XIX – первой четверти ХХ века. Новосибирск, 2005 и др.
16. Баженов В.П. Японская компания.(Дневник полкового врача). Тула, 1926.
17. Гроссевич М.П. Борьба с лучами восходящего солнца. Из боевых воспоминаний Русско-японской войны. М. 1908.
18. Дневник героя унтер-офицера 9-го Восточно-Сибирского стрелкового полка из Русско-Японской войны 1904-1905 гг. Москва 1912.
19. Квитка А. Дневник Забайкальского казачьего офицера. Спб., 1908
20. Козловский Н. Война с Японией 1904-1905 гг. Санитарно-статистический очерк. Петроград, 1914.
21. Любицкий А. Воспоминания из Русско-японской войны 1904-1905 гг. Спб., 1906.
22. Мартынов Е.И. Воспоминании о японской войне командира пехотного полка. Плоцк, 1910.
23. Отголоски русско-японской войны. Записи больных и раненых, лечившихся в Челябинском лазарете Красного Креста и в учреждениях, организованных там же статс-дамою А.Н. Нарышкиной. Под редакцией Бобровникова Н.А. Казань, 1914.
24. Расписание стрелковых батальонов с показанием старшинства и знаков отличия, которые должны быть им присвоены. СПб., 1885.
25. Свечин А.А. В восточном отряде: От Ляояна к Тюренчену и обратно. Марши, встречи, бои, наблюдения. Варшава, 1908.
26. Соловьев Л.З. Указания опыта текущей войны на боевые действия пехоты; впечатления ротного командира. Сообщение 34-го Восточно-Сибирского стрелкового полка капитана Л.З. Соловьева. Спб., 1905.
27. Теттау Э. Восемнадцать месяцев с русскими войсками в Маньчжурии. Спб., 1908.
28. Третьяков Н. 5-й Восточно-Сибирский стрелковый полк на Кинджоу и В Порт-Артуре. СПб., 1909.
29. Фон-Ланг П. Среди неудач. Из русско-японской войны. Спб., 1913.
30. Яковлев П.А. Воспоминания нижнего чина 85 пехотного Выборгского Его Императорского Королевского Величества Императора Германского Короля прусского Вильгельма полка о русско-японской войне. Спб., 1910.

[1] См: Лапин Вл. В. Армия России в Кавказской войне XVIII-XIX вв. Спб., 2008.

[2] См.: Ремнев А.В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX-начала ХХ веков. Омск, 2004; Шиловский М. В. Сибирские областники в общественно-политическом движении в конце 50-х – 60-х годах XIX века. Новосибирск, 1989; Он же. Общественно-политическое движение в Сибири второй половины XIX – начала ХХ века. Вып. 1. Новосибирск, 1995; Аблажей Н. Н. Сибирское областничество в эмиграции. Новосибирск, 2003. Шиловский М. В. Сибирское областничество в общественно-политической жизни региона во второй половине XIX – первой четверти ХХ века. Новосибирск, 2005 и др.

[3] Фон-Ланг П. Среди неудач. Из русско-японской войны. Спб., 1913. С. 43.

[4] Свечин А.А. В восточном отряде: От Ляояна к Тюренчену и обратно. Марши, встречи, бои, наблюдения. Варшава, 1908. С. 21.

[5] Гроссевич М.П. Борьба с лучами восходящего солнца. Из боевых воспоминаний Русско-японской войны. М. 1908. С. 200.

[6] Гроссевич М.П. Борьба с лучами восходящего солнца… С. 202.

[7] Козловский Н. Война с Японией 1904-1905 гг. Санитарно-статистический очерк. Петроград, 1914 С. 5

[8] Указания опыта текущей войны на боевые действия пехоты; впечатления ротного командира. Сообщение 34-го Восточно-Сибирского стрелкового полка капитана Л.З. Соловьева. Спб., 1905. С. 47.

[9] Отголоски русско-японской войны. Записи больных и раненых, лечившихся в Челябинском лазарете Красного Креста и в учреждениях, организованных там же статс-дамою А.Н. Нарышкиной. Под редакцией Бобровникова Н.А. Казань, 1914. С. 127.

[10] Свечин А.А. В восточном отряде... С. 22.

[11] Свечин А.А. В восточном отряде... С. 22.

[12] Баженов В.П. Японская компания. (Дневник полкового врача). Тула, 1926. С. 12.

[13] Стрелковая памятка 12-го Сибирского Е.И.В. Наследника Цесаревича полка. Владивосток, 1911. С. 8.

[14] Теттау Э. Восемнадцать месяцев с русскими войсками в Маньчжурии. Спб., 1908. С. 44.

[15] Яковлев П.А Воспоминания нижнего чина 85 пехотного Выборгского Его Императорского Королевского Величества Императора Германского Короля прусского Вильгельма полка о русско-японской войне. Спб. 1910. С. 73.

[16] Квитка А. Дневник Забайкальского казачьего офицера. Спб., 1908 С. 337.

[17] Отголоски русско-японской войны… С. 167.

[18] Дневник героя унтер-офицера 9-го Восточно-Сибирского стрелкового полка из Русско-Японской войны 1904-1905 гг… С. 3.

[19] Дневник героя унтер-офицера... С. 3.

[20] Соловьев Л.З. Указания опыта текущей войны… С. 44.

[21] Третьяков Н. 5-й Восточно-Сибирский стрелковый полк на Кинджоу и В Порт-Артуре. СПб., 1909. С. 23.

[22] Третьяков Н. 5-й Восточно-Сибирский… С. 23.

[23] Там же. С. 23.

[24] Третьяков Н. 5-й Восточно-Сибирский стрелковый… С. 2.

[25] Памятка Зарайца о войне с Японией в 1904-1905 гг. Москва, 1910. С. 5.

[26] Полк награжден Георгиевскими серебряными трубами, с надписью: «За отличие в войну 1904-1905 гг.», См.: Памятка Зарайца о войне с Японией в 1904-1905 гг. Москва, 1910. С. 38.

[27] Яковлев П.А. Воспоминания нижнего чина 85 пехотного Выборгского Его Императорского Королевского Величества Императора Германского Короля прусского Вильгельма полка о русско-японской войне. Спб. 1910. С. 71.

[28] См.: Мартынов Е.И. Воспоминании о японской войне командира пехотного полка. Плоцк, 1910.

[29] Яковлев П.А. Воспоминания нижнего чина … С. 72.

[30] Там же.

[31] Соловьев Л.З. Указания опыта текущей войны … С. 34.

[32] Отголоски русско-японской войны. Записи больных и раненых… 1914. С. 16.

[33] Мартынов. Воспоминания о японской войне… С. 64.

[34] Так каждый третий сибирских стрелковый полк не имел вообще никаких отличий.

См.: Расписание стрелковых батальонов с показанием старшинства и знаков отличия, которые должны быть им присвоены. СПб., 1885.

[35] Будницкий С. Краткая история 139-го пехотного Моршанского полка для нижних чинов. Рязань, 1894. С. 3.

[36] Скворцов. История 137-го пехотного Нежинского Её императорского Высочества великой княгини Марии Павловны полка. Рязань,- Москва, 1896 С. 3.

[37] Иванов П.И. 42-й Сибирский стрелковый полк 1711-1911. Томск , 1912. С. 9.

[38] Цит. по: Крючков Вл. 95-ый Пехотный Красноярский полк. История полка 1797-1897 гг. Спб., 1897. С. 12.

[39] Свечин А.А. В восточном отряде… С. 104.

[40] Памятка сержанту и старшине о сплочении воинского коллектива. Ред. Климов В. А. М. 1985. С. 19.

• Переломные точки русской истории