Лисейцев Д.В.

Начало XVII века для Московского государства и Речи Посполитой стало временем внутреннего кризиса, усугублённого внешнеполитическим конфликтом. В России этот кризис протекал намного драматичнее. Вторжения польских отрядов в поддержку двум Лжедмитриям, размещение польского гарнизона в Кремле, потеря западных земель, отодвинувшая российские границы к их состоянию на начало XVI столетия – это торжество белого польского орла над двуглавым российским обычно отодвигает на второй план те немалые трудности, которые возникли у Речи Посполитой. Одной из насущных проблем, стоявших перед Польшей начала XVII века был вопрос укрепления королевской власти. Наиболее дальновидные из польских государственных мужей осознавали эту необходимость. Тем более, что соответствующие шаги Сигизмунда III вполне вписывались в контекст политических процессов, протекавших в те же годы в ведущих странах Западной Европы – во Франции и Англии. Ответом шляхты королю стал знаменитый рокош Зебжидовского 1606 – 1607 гг. Несмотря на поражение рокошан, король был вынужден отказаться от своих абсолютистских притязаний: сейм 1607 г. принял постановление, которое утвердило и закрепило на долгое время прежнее устройство Речи Посполитой, похоронив саму мысль о возможности каких-либо перемен.

Исход русско-польской войны в начале XVII века встревожил московские власти, заставил искать выхода из сложившейся ситуации; с другой стороны, одержанная победа успокоила польско-литовскую шляхту и магнетерию, убедив их в эффективности и правильности внутренней структуры Речи Посполитой. События начала XVII столетия законсервировали польскую административную систему, русское же общество заставили задуматься над необходимостью заимствования опыта соседних держав. Раньше всего в Москве должны были обратить внимание на состояние дел торжествующего западного соседа. Проследим, каким образом реагировала российская политическая система начала XVII века на вызов времени и определим, насколько сильным в итоге оказалось влияние на неё польского фактора.

Прежде всего, коснёмся наиболее заметной черты польско-литовской государственности – её федеративного принципа. Речь Посполитая, как называли её в Москве, официально именовалась «Республикой двух народов». Проникали ли на Русь, являвшую собой со времени её объединения образчик унитарной страны, идеи федерализма? Отзвук этих идей (бесспорно, польского происхождения) мы обнаруживаем в обязательствах, взятых на себя Лжедмитрием I перед семьёй Мнишков. Самозванец обещал передать будущей царице Марине новгородские и псковские земли в полную собственность. Они должны были остаться за Мариной Мнишек даже в случае её развода с Лжедмитрием. Проект этот остался на бумаге и хранился в глубокой тайне. Говорить о его влиянии на политическую структуру России не приходится. Попытки Новгородской земли и Казанского царства в условиях Смуты добиться особого внутриполитического статуса объясняются не польско-литовским примером, а свежими ещё воспоминаниями об относительно недавно утраченной независимости от Москвы.

Другой заметной особенностью государственной системы Речи Посполитой была выборность королей. Пресечение «природной» династии Рюриковичей в 1598 г. впервые поставило Московское царство перед возможностью и необходимостью избрания монарха. В деятельности избирательных Земских соборов 1598 и 1613 гг. можно найти некоторые аналогии с польскими элекционными сеймами. Это принцип единогласия (по крайней мере - декларируемый), а также значительная роль предстоятеля церкви в моменты «междуцарствий». Однако и эти аналогии с польско-литовскими нормами не могут быть признаны безусловным результатом польского влияния. Во-первых, представительство на Земских соборах носило более демократичный характер. Во-вторых, принцип выборности торжествовал лишь в тех случаях, когда принцип наследственности не мог быть выдержан по причине отсутствия наследников. В любом случае, выборность государей в России, породив, в известной степени, Смуту начала XVII века, не смогла пережить своего детища.

Ещё одним важным принципом государственного устройства Речи Посполитой была ограниченность власти монарха. Воздействие польского примера на умы московских политиков в этом вопросе было намного заметнее. Первая попытка ограничить царскую власть имела место при воцарении Василия Шуйского, незадолго до того пытавшегося вести за спиной Лжедмитрия I переговоры с польскими властями о возведении на московский трон принца Владислава. Вступая на престол, Василий Шуйский «начал говорить в соборной церкви, чего испокон веков в Московском государстве не бывало: целую де крест всей земле на том, что мне никакого зла ни против кого не сделать без собора». Возможно, мысль об ограничении власти царя, высказанная Василием IV, была отголоском тайных переговоров с польской стороной. Во всяком случае, повторно идея об ограничении царской власти была озвучена именно на русско-польских переговорах в феврале 1610 г. под Смоленском. Бывшие сторонники Тушинского вора настаивали на ограничении полномочий государя Боярской думой и Земским собором. В том же духе был выдержан подписанный боярами и гетманом Жолкевским под Москвой договор 17 августа 1610 г. Но и в этом случае мы не можем говорить о том, что московские бояре копировали политические принципы Речи Посполитой. Вполне обоснованным представляется мнение С.Ф. Платонова, который считал, что сама идея ограничения царской власти была продиктована не либеральными соображениями, а лишь стремлением обезопасить страну от иноземного влияния в условиях избрания на престол иностранного претендента.

В конечном итоге, и мысль об ограничении царской власти не прижилась в России, избравшей путь абсолютизма. В этом плане характерны слова, сказанные поляку С. Маскевичу его русскими собеседниками: «Ваша свобода вам дорога, а нам дорого наше рабство. У нас есть к тому основания: у вас магнат может безнаказанно обижать крестьянина и шляхтича; у жертв нет другого спасения, кроме судебного процесса, который может безысходно длиться десятки лет; у нас судья – царь, для которого равны все подсудимые, и суд его оказывается более скорым». Думается, именно этим расхождением в системе ценностей, а вовсе не враждебным отношением к «ненавистным врагам» и династическим амбициям Сигизмунда III (по предположению американского исследователя Роберта Крамми) следует объяснять нежелание русских людей принять польский образец функционирования монархической власти. Некоторое ослабление царской власти при Михаиле Романове объясняется не принципиальными изменениями в российской государственной системе, а личностными особенностями этого монарха. Не стоит усматривать в деятельности почти непрерывно заседавших в 1613 – 1622 гг. Земских соборов аналогий польско-литовской сеймовой практики: в отличие от сеймов Речи Посполитой, московские соборы не ослабляли, а, напротив, укрепляли царскую власть.

Таким образом, основополагающие принципы функционирования московской государственности, выдержав испытание Смутой, остались неизменными. Необходимо проанализировать также, не сказалось ли польское влияние на состоянии властных органов Российской державы. Верховным органом власти Московского государства являлась Боярская дума. Состав думы в начале XVII века довольно активно менялся, но принципы работы оставались прежними. В научной литературе упоминается лишь одна попытка реформирования этого института власти, предпринятая Лжедмитрием I. Речь идёт о переименовании Боярской думы в Сенат. Сам факт подобного терминологического новшества был подвергнут сомнению украинским историком В.И. Ульяновским, по мнению которого Сенатом Боярскую думу именовали только поляки из окружения самозванца, пользуясь при этом привычными им политическими штампами. Нам, однако, удалось обнаружить доказательство тому, что слова «Сенат» и «сенаторы» употреблялись при Лжедмитрии в Москве настолько активно, что по инерции ими пользовались некоторое время даже при Василии Шуйском.

Таким образом, факт именования Боярской думы Сенатом при Лжедмитрии I не вызывает сомнений. Гораздо важнее ответить на другой вопрос: подразумевало ли переименование верховного властного органа также реформу его структуры и функций? А.В. Лаврентьев предположил, что реформа если и не была осуществлена, то, по меньшей мере, была подготовлена. Опираясь на опубликованную в «Собрании государственных грамот и договоров» «Поимённую роспись духовных и светских особ, составляющих государственный совет в правление Лжедмитрия I», исследователь пришёл к выводу о том, что в состав Сената входили представители трёх «кол» - бояр, окольничих и думных дворян. Помимо этого, по мнению ученого, в состав Сената было включено высшее православное духовенство – патриарх и митрополиты. Это было расценено автором как подражание польскому Сенату, в котором духовенство составляло отдельную курию. Доказательством функционирования московского Сената в таком именно составе А.В. Лаврентьев считает хранящуюся в собрании Национальной галереи в Будапеште картину, изображающую приём Лжедмитрием в Грановитой палате польского посольства в мае 1606 г.

Доводы А.В. Лаврентьева, тем не менее, нельзя признать бесспорными. Деление «сенаторов» на бояр, окольничих и думных дворян (и, кстати, думных дьяков, также названных в «Поименной росписи…») соответствовало традиционной структуре Боярской думы. Отметим также, что заседания Боярской думы иногда происходили при участии высшего духовенства; такие совместные заседания бояр и духовенства в XVI веке именовались соборными. По всей видимости, секретарь Лжедмитрия Я. Бучинский включил духовенство в роспись «Сената» по аналогии с польским Сенатом, но это не означает того, что эта аналогия была верной. Будапештское полотно, к которому апеллирует А.В. Лаврентьев, изображает не заседание Сената, а аудиенцию иностранному посольству. Присутствие на посольском приёме духовенства не вполне обычно, но оно ещё не означает его включения в состав Сената. Известно, что высшее духовенство вместе с членами думы обладало правом апелляции к царю в дипломатических контактах с Речью Посполитой.

Итак, говорить о какой-либо реструктуризации Боярской думы Лжедмитрием I мы не можем: изменения выразились лишь в увеличении её численного состава и переименовании в Сенат.

Переименование думы в Сенат не было единственным терминологическим заимствованием Лжедмитрия. Известно, что самозванец, не довольствуясь традиционным царским титулом, стал именовать себя «цесарем». Этот вопрос неоднократно рассматривался в историографии. Само употребление титула «цесарь» не вносило чего-либо нового в политическую практику Московского государства. По сути своей термины «царь», «цесарь» и «император» были синонимичны. На наш взгляд, более пристального внимания заслуживает эпитет, которым Лжедмитрий сопровождал цесарский титул: «непобедимый» или «непобедимейший». При этом у поляков из окружения короля Сигизмунда, привыкших уже к титулатурным притязаниям московских государей, именно этот эпитет вызывал особое раздражение. Обыкновенно употребление Лжедмитрием по отношению к себе определения «непобедимейший» трактуется как свидетельство тщеславия и заносчивости самозванца. Представляется, тем не менее, что Лжедмитрий руководствовался иными мотивами. В начале XVII века «непобедимым» (польское «niezwyciažony», латинское «invictissimus») именовали польского короля Сигизмунда III сторонники усиления королевской власти – «регалисты». Словами «Vivatrexinvictissimus!» закончил одну из своих речей в 1606 г. один из ближайших сподвижников короля Сигизмунда III – Феликс Крыйский. Оборот «król niezwyciažony» был употреблён Александром Гваньини в связи со взятием польскими войсками русской крепости Смоленска в 1611 г. Учитывая факт использования определения «непобедимый» при польском дворе, следует признать, что беспокойство дипломатов Речи Посполитой относительно нового титула московского государя не было праздным. В условиях назревавшего в Польше рокоша данное новшество могло выглядеть как заявление о готовности принять польскую корону. Наша гипотеза полностью подтверждается словами голландского купца Исаака Массы, писавшего: «Димитрий увеличил титул прежних московских князей, прибавив к нему: монарх и непобедимый, что произошло по наущению литовских вельмож, ибо некоторые из них не любили короля и помышляли в благоприятных обстоятельствах подчинить Польшу Димитрию». Итак, эпитет «непобедимейший» в титуле самозванца имеет бесспорное польское происхождение и, возможно, его появление было обусловлено внешнеполитическими планами Лжедмитрия.

Время Лжедмитрия I было отмечено ещё одним новшеством в системе придворных чинов: по примеру польского двора царь учредил новую должность – великого мечника (им стал знаменитый впоследствии воевода князь М.В. Скопин-Шуйский). Но это нововведение не имело принципиального значения: роль совсем ещё юного князя ограничивалась его присутствием на торжественных церемониях с обнажённым мечом в руках. Это было внешним подражанием европейской традиции, поскольку на Руси, в отличие от стран Запада, меч к числу регалий не относился. Сложно, однако, сказать, именовался ли Скопин-Шуйский великим мечником, равно как сложно утверждать, что думный дьяк А. Власьев, например, звался «подскарбием великим». Эти названия чинов известны нам по составленной поляком Бучинским «Росписи…», и не исключено, что на самом деле они именовались иначе. Подскарбий, например, скорее всего звался, как и прежде, казначеем. В целом, мы не видим бесспорных оснований утверждать вслед за С. Гжибовским, что во время правления Лжедмитрия I польская политическая культура и учреждения способствовали формированию новой политической культуры в Москве.

Отличительной чертой царствования Лжедмитрия I было присутствие в его окружении значительного числа поляков, входивших в состав личной канцелярии царя. Роль этих людей обыкновенно значительно преувеличивается. В специальной литературе можно найти утверждения о том, что польские фавориты Лжедмитрия оказывали решающее влияние на внешнюю политику Московского государства, отодвинув на второй план Боярскую думу; и даже что канцелярия Лжедмитрия «слилась с Посольским приказом если не организационно, то по сути». Специально исследовав историю Посольского приказа эпохи Смуты, мы можем определённо утверждать: внешнеполитический курс Российской державы в царствование Лжедмитрия не претерпел заметных изменений, и никакого слияния личной канцелярии царя с дипломатическим ведомством не было. Подобное заблуждение может объясняться лишь весьма распространённой ошибкой: к штату Посольского приказа нередко причисляют всех, кто имел какое-либо отношение к внешнеполитическим акциям (выезжал за рубеж в составе посольств, участвовал в приёмах иностранных миссий и т.д.). Активное использование Лжедмитрием поляков в качестве гонцов в Польшу приводит исследователей к указанной выше ошибке.

Рассмотрим также состояние приказной системы Московского государства в эпоху Смуты. С середины XX века в российской исторической литературе общепринятым стало утверждение, согласно которому потрясения начала XVII века коренным образом изменили систему приказов, численность которых уже в первые годы царствования Михаила Романова возросла в полтора раза. Однако критический анализ этих данных приводит к совершенно иным результатам: из постоянно функционирующих ведомств, сформированных в Москве при царе Михаиле до подписания Деулинского перемирия 1618 г., может быть назван только Казачий приказ. И, напротив, четыре приказа (Рязанский и Дмитровский судные, Нижегородская четверть и Новый земский двор) были ликвидированы в годы Смуты: их функции отошли к другим приказам.

Вообще же Смутное время не привнесло сколько-нибудь серьёзных изменений в приказную систему России. В литературе, посвящённой истории московских приказов, обыкновенно к числу ведомств, возникших в годы Смуты, относят Устюжскую четь, Панский приказ, Денежный двор, Таможенную избу и Серебряную палату. Первое упоминание некоторых из этих ведомств содержится в опубликованной ещё в 1841 г. «Записке о царском дворе…», которая традиционно датируется временем «междуцарствия» 1610 – 1613 гг. В связи с этим некоторые из них (например, Панский приказ и Таможенная изба) даже считаются результатом влияния администрации короля Сигизмунда. Нам удалось установить, что «Записка о царском дворе…» была составлена не в годы «междуцарствия», а в начале царствования Лжедмитрия I. Это значительно меняет представления об эволюции приказной системы: практически все приказы, считавшиеся ранее порождением Смутного времени, к началу этого периода уже существовали. Таким образом, говорить о значительном влиянии на приказную систему Смуты в целом и Речи Посполитой в частности не приходится: государственные институты Московской державы за первые два десятилетия XVII века не претерпели серьёзных изменений. Это является лишним доказательством их прочности и эффективности, вопреки расхожему мнению о системе приказов как о системе крайне запутанной и малофункциональной.

Мы говорили до сих пор о властных структурах, функционировавших в Москве. Известно, тем не менее, что свои органы власти создавали также оппозиционные центральному правительству силы. При этом, не мудрствуя лукаво, они воспроизводили несколько упрощённую копию государственной системы Московского царства. Лжедмитрий I и Тушинский вор в процессе борьбы за власть обзавелись собственными дворами и Боярскими думами. В Тушино и в Калуге у Лжедмитрия II, в подмосковных таборах Первого и Второго народных ополчений формировались свои собственные приказы: Разрядные, Посольские, Поместные, четверти и т.д. Новшества не приветствовались населением страны: попытка Тушинского вора по настоянию его польского окружения ввести «двойную администрацию» обернулась катастрофой. Когда сбор податей был возложен одновременно на русских и поляков, присягнувшие самозванцу области стали вновь переходить на сторону Василия Шуйского. Одним из основных условий избрания на российский престол в 1610 г. королевича Владислава предполагалось сохранение в неприкосновенности российских властных структур: «…И дьяком и приказным всяким людем во всяких приказех у всяких государственых и у земских росправных дел, и по городом воеводам, и дьяком, и всяким приказным людем, и всяким чином быти по-прежнему, как повелось при прежних великих государей в Московском государстве… И прежних обычаев и чинов, которые были в Московском государстве, не переменяти».

Всеми крупными специалистами по истории государственного строя Московской державы подчёркивается спонтанность, хаотичность, стихийность складывания приказной системы, которая сравнивается с кривыми улочками Москвы или с двором домовитого хозяина. При этом отмечается и другой важный момент: приказная система Московского государства не была порождением творческого ума отдельных личностей, её создал исторический ход развития России, в чём и заключается секрет её прочности и практичности. При всей своей неизменности, приказной строй, как это ни парадоксально, был пластичен, текуч и адаптивен.

Иной была природа формирования польско-литовской политической системы. Речь Посполитая стала результатом компромисса, итогом деятельности политиков, стремившихся «сочинить» наилучшую административную систему, которая обеспечила бы равноправие двух народов, защитила политические и имущественные права шляхты от посягательств со стороны магнатов; лишила королей возможности сделаться деспотами. Но, как любой идеальный «рукотворный» проект, эта система, столкнувшись с реальной жизнью, не выдержала длительного испытания временем, и уже к концу XVI века между тремя силами – королём, шляхтой и магнатами – наблюдалось жёсткое противостояние вместо ожидаемого компромисса и согласия.

Именно это принципиальное различие основ двух государств – польско-литовский рационализм и московская стихийность – исключало возможность объединения их в рамках единой государственной модели. Внутреннее устройство двух стран было слишком разным, чтобы они могли безболезненно и с пользой для себя копировать политические институты соседей.

Лишь в области внешней политики, ввиду одинаковых (а иногда и совпадающих по своей направленности) задач две державы могли бы заимствовать опыт друг друга. Поэтому внешнеполитические службы являются единственным корректным критерием сопоставления двух столь разных государственных организмов.

Сравним две политические системы на примере их дипломатических служб. При этом сразу приходится оговориться: в Речи Посполитой начала XVII века какого-либо единого ведомства иностранных дел не существовало. В Москве, значительно упрощая картину, признавали субъектами внешней политики Польско-Литовского государства только короля и Сенат (в русской терминологии – «панов рад»). Реальное положение дел было намного сложнее. Роль короля в решении внешнеполитических вопросов со второй половины XVI века становилась всё более призрачной. Главным распорядителем в иностранных делах, безусловно, выступал Сенат, но, помимо него, дипломатическими полномочиями были наделены депутаты посольской избы, канцлер, подскарбий, архиепископ Гнезненский, гетманы. В период правления Сигизмунда III дипломатия Речи Посполитой фактически разделилась на официальную, проводимую Сенатом, и неофициальную – королевскую. Правом на осуществление самостоятельных внешних связей обладали также запорожские казаки, города Гданьск и Рига и вассалы Польши: Пруссия, Курляндия и Молдавия. При этом власти пытались проводить принцип «географического разделения труда», в соответствии с которым связи с Московским государством являлись преимущественной прерогативой канцелярии Великого княжества Литовского. Однако и этот принцип не выдерживался до конца, и обыкновенным явлением в XVII веке было одновременное отправление в Москву представителей Короны и Литвы.

Результатом децентрализации в решении дипломатических вопросов был определённый анархизм внешней политики Речи Посполитой. Магнаты на свой страх и риск организовывали военные экспедиции в сопредельные страны. Король Сигизмунд III начал в 1609 г. войну против Московского государства, так и не получив на это согласия сейма. В свою очередь, гетман Жолкевский посчитал себя вправе вступить в переговоры с московскими боярами и даже подписать с ними договор об избрании на российский престол королевича Владислава, не имея на то разрешения короля. Монарх не был уведомлен и об условиях заключения Деулинского перемирия в 1618 г. Достаточно вольно вели себя за рубежом и польские посланники. В частности, ими в 1608 г. было подписано перемирие с Россией сроком на 3 года и 11 месяцев, тогда как инструкции определяли максимальный срок перемирия в 2 года. Отдельные магнаты самостоятельно вступали в дипломатические контакты с зарубежными дворами. Историк Владислав Чаплинский отказался видеть в этом признаки децентрализации и слабости государства, поскольку в либеральных странах XIX – XX вв. ведущие политики позволяли себе аналогичные шаги. На наш взгляд, подобная аналогия некорректна. Представляется более справедливым суждение Яремы Мацишевского, который охарактеризовал рубеж XVI – XVII вв. как время кризиса Речи Посполитой, который проявился, помимо прочего, в малой эффективности её внешней политики.

В России XVI – XVII вв., напротив, за внешнеполитические дела отвечало единственное учреждение – Посольский приказ. Правда, в российской историографии высказывались предположения относительно того, что, помимо Посольского приказа, дипломатические вопросы решались также в других ведомствах – в Полоняничном и Панском приказах. Относительно Полоняничного приказа (обязанностью которого был выкуп российских пленных) вопрос был решён достаточно давно: начиная с 50 – 60 гг. XX в. при попытках классификации московских приказов Полоняничный приказ относят либо к финансовым, либо к военным ведомствам, но не к дипломатическим. Более сложен вопрос о приказе Панском. Лишь недавно автором настоящей статьи была доказана идентичность двух считавшихся ранее различными приказов – Панского и Иноземского. Это позволило окончательно решить спор о функциях Панского приказа, который был предназначен не для осуществления контактов с Речью Посполитой и не для контроля за принудительно зачисленными в российскую армию польскими и литовскими военнопленными. Его возникновение также не было связано исключительно с увеличением численности поляков в России: Панский (Иноземский) приказ занимался делами иностранцев, добровольно поступивших на службу в армию московских государей и не имел никакого отношения к дипломатии.

Итак, дипломатические вопросы в Московском государстве решались централизованно в одном учреждении – Посольском приказе. Последние остатки былой разобщённости к началу XVII века были практически ликвидированы, и лишь из соображений международного престижа московские государи продолжали настаивать на сохранении за новгородскими воеводами древнего права вести переговоры непосредственно со шведскими королями. Делопроизводство Посольского приказа недвусмысленно демонстрирует, насколько эта «дипломатическая автономия» являлась фикцией: каждый, даже относительно малозначительный шаг новгородской администрации по внешнеполитическим вопросам диктовался из Посольского приказа.

Отмеченные выше внешнеполитические проблемы Речи Посполитой были связаны не только с децентрализацией дипломатии, но и с хронической нехваткой денежных средств в казне. В Польше, как и в Москве, посольский обычай предписывал брать иноземную миссию на полное государственное обеспечение. Но если в России даже в самые тяжёлые моменты Смутного времени иностранных посланников продолжали держать на довольствии, то Речь Посполитая периодически сталкивалась с проблемой отсутствия средств на обеспечение подобного гостеприимства. Ещё с конца XVI века в Польше стали экономить на подготовке кадров переводчиков, не без основания полагая, что польский дипломат вполне сможет объясниться со своими европейскими коллегами на интернациональной латыни. Однако с восточными языками проблемы возникли уже в начале XVII века. Известен факт, когда в Польше, имевшей тогда чрезвычайно тесные контакты с Османской империей, не удалось найти переводчика турецкого языка для ведения переговоров в 1617 и 1621 гг. В то же самое время на службе в Посольском приказе Московского государства состояло более десятка специалистов по устному и письменному переводу с турецкого языка. Вообще, штат переводчиков и толмачей Посольского приказа наглядно демонстрирует мобильность и оперативность российской дипломатической службы. Если в самом начале XVII века Посольский приказ имел в своём штате одного - двух польских переводчиков, то в 1613 – 1615 гг., в момент обострения отношений с Речью Посполитой и активного поиска выхода из сложившейся ситуации, на службе в Москве состояло одновременно 9 переводчиков польского языка.

Таким образом, сравнение внешнеполитических служб Московского государства и Речи Посполитой показывает большую степень централизации, слаженности, оперативности и эффективности первой из них. Разумеется, подобная сверхцентрализация имела серьёзные недостатки: русские посланники за рубежом вели себя до чрезвычайности скованно, боясь даже в малом нарушить предписания, данные в Посольском приказе. Но в целом российское ведомство иностранных дел являлось более упорядоченным, а исполнители распоряжений правительства – более дисциплинированными. Означает ли это, что московской дипломатии было абсолютно нечего перенять у своего западного соседа? Разумеется, нет. Знакомство с внешнеполитической практикой Речи Посполитой вело к заимствованиям (причём как положительного, так и отрицательного опыта). Правда, применение на практике приобретённых познаний смогло осуществиться только по окончании Смутного времени. Как это часто бывает, в первую очередь был опробован опыт отрицательный. Вернувшийся из польского плена в Москву патриарх Филарет Никитич Романов, в целом являвшийся ярым противником Польши, не устоял перед искушением проводить свою собственную внешнюю политику в обход Посольского приказа. Одним из последствий копирования этой децентрализованной модели стало поражение России в Смоленской войне 1632 – 1634 гг. Следом за этим был апробирован и позитивный опыт. В 1634 г. московская дипломатия впервые попыталась обзавестись постоянной резидентурой за рубежом (выбор пал на Стокгольм). Эта инициатива исходила от руководителя Посольского приказа И.Т. Грамотина, большого поклонника польской культуры, жившего некоторое время в годы Смуты в изгнании в Польше. Вряд ли мы ошибёмся, предположив, что решение об организации постоянной миссии за границей было подсказано Грамотину, в числе прочего, и его польскими впечатлениями: первые польские резидентуры стали возникать в европейских странах ещё с конца XVI века. Но и этот опыт не увенчался успехом: спустя полтора года деятельность русской миссии в Стокгольме была свёрнута, что является ещё одним доказательством консервативности российской государственной системы в целом и дипломатической службы в частности. Потребовалось ещё три десятилетия, чтобы российские представительства за границей завоевали себе право на жизнь.

Итак, подводя итог вышеизложенному, мы можем констатировать следующее. Начало XVII века, застав Россию и Польшу в период внутреннего кризиса, столкнув две славянские державы в военном конфликте, предоставило, тем не менее, им редкую и никогда впоследствии не повторившуюся возможность близко познакомиться с внутренним устройством соседней страны и позаимствовать позитивный опыт друг друга. Внутреннее развитие этих стран в начале XVII столетия, казалось, вело Московское царство и Речь Посполитую по сходящимся направлениям: в Польше нарастали абсолютистские тенденции, в России, напротив, предпринимались попытки некоторого ограничения царской власти. Однако ни Московское государство, ни Речь Посполитая не воспользовались возможностью заимствования. Причиной этому стало принципиальное различие в принципах политической организации этих государств, а также общий для двух стран дух консерватизма, выражавшийся для поляков латинской формулой «nihilnovi», а для русских – принципом «как при прежних великих государях повелось».

Список литературы

 1. Grzybowski S. Dzieje Polski i Litwy (1506 - 1648). / Wielka historia Polski. T. 4. – Kraków, 2000.

 2. Maciszewski J. Sejm 1607 r. a zalamanie się planów reformy państwa. / Naprawę Rzeczypospolitej XVII – XVIII w. – Warszawa, 1965.

 3. Źółkiewski S. Początek i progres wojny moskiewskiej. - Kraków, 1998. С. 49.

 4. Ермолаев И.П. Среднее Поволжье во второй половине XVI – XVII вв. (Управление Казанским краем). – Казань, 1982.

 5. Платонов С.Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI - XVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время). - М., 1937.

6. Валишевский К. Смутное время. – М., 1989.

7. Ульяновский В.И. Россия в начале Смуты: очерки социально-политической истории и источниковедения. Часть 1. – Киев, 1993.

8. Лаврентьев А.В. Царевич – царь – цесарь. Лжедмитрий I, его государственные печати, наградные знаки и медали 1604 – 1606 гг. – СПб., 2001.

9. Загоскин Н.П. История права Московского государства. Т. 2. Центральное управление Московского государства. Вып. 1. Дума Боярская. – Казань, 1879.

10. Лисейцев Д.В. Посольский приказ в эпоху Смуты. – М., 2003.

11. Устюгов Н.В. Эволюция приказного строя Русского государства в XVII в. / Абсолютизм в России (XVII – XVIII вв.). Сборник статей к семидесятилетию со дня рождения и сорокапятилетию научной и педагогической деятельности Б.Б. Кафенгауза. – М., 1964.

12. Тюменцев И.О. Смута в России в начале XVII столетия: движение Лжедмитрия II. – Волгоград, 1999.

13. Мархоцкий Н. История Московской войны. – М., 2000.

14. Лихачёв Н.П. Разрядные дьяки XVI века. – СПб., 1888.

15. Рогожин Н.М. Россия в XVII в. Зарождение институтов абсолютизма в системе государственного управления. / История государственного управления в России: Учебник. – М., 2002.

16. Чернов А.В. О классификации центральных государственных учреждений XVI – XVII вв. // Исторический архив, 1958, № 1. С. 200; Леонтьев А.К. Государственный строй. / Очерки русской культуры XVII века. Ч. 1. – М., 1979.

17. Вайнштейн О.Л. Россия и Тридцатилетняя война 1618 - 1648 гг. Очерки из истории внешней политики Московского государства в первой половине XVII века. - М., 1947.

• Переломные точки русской истории