Худолеев А.Н.

23 декабря 1885 года в пригороде Парижа в доме умалишенных Св. Анны в почти полной безвестности скончался русский эмигрант Петр Никитич Ткачев. Судьба отмерила ему 41 год жизни, которая вместила в себя многое. В 1860-е годы П. Н. Ткачев прославился как «беспощадный» литературный критик, сотрудник журналов «Русское слово» и «Дело». В 1870-е годы, будучи в эмиграции, Ткачев становится лидером русских бланкистов, теоретиком этого направления и редактором наиболее радикального печатного органа русской революционной среды последней четверти XIX века – журнала «Набат». Сюда же следует добавить громкую и во многом знаковую полемику Ткачева с Ф. Энгельсом о перспективе и условиях социалистической революции в России, ткачевскую в основных положениях программу «Народной воли», острую критику Ткачевым концепции анархизма, популярной в революционных кругах второй половины XIX века. Все это формирует образ яркого, незаурядного человека, талантливого и одаренного публициста, глубокого и вдумчивого мыслителя, страстного революционера с недюжинным социологическим чутьем, идейное наследие которого должно было привлечь внимание исследователей.

Цель данного очерка состоит в рассмотрении попыток изучения социально-политических взглядов П. Н. Ткачева советскими историками 1920-х годов. Тема работы выбрана неслучайно. Во-первых, 1920-е годы – время зарождения нового этапа в развитии отечественной исторической науки, создания того идеологического и методологического фундамента, на основе которого велось изучение прошлого в последующие десятилетия и появления многих негативных моментов, укоренившихся затем в советской исторической науке. Во-вторых, полемика вокруг учения Ткачева была неразрывно связана с таким ключевым и переломным событием российской истории, как Октябрьская революция, ее историческими и идеологическим корнями.  

«Новая» историческая наука выкристаллизовывалась в ходе многочисленных дискуссий. Это был вполне естественный процесс, отражавший первые шаги советской историографии и молодость советской исторической науки в целом. К тому же, дискуссии как форма проявления активности общественного сознания наиболее характерны для поворотных моментов в истории развития общества, какими, несомненно, были Октябрьская революция и первое десятилетие советской власти. Полемичность исторической науки 1920-х годов объясняется еще и неоднородностью состава исследователей на тот момент. Во-первых, несмотря на все старания большевиков, в вузах осталась часть дореволюционной профессуры, которая бережно хранила академические традиции. Во-вторых, изучением прошлого занялись многие видные деятели большевистской партии, то есть люди, которые были не только свидетелями, но и непосредственными участниками исторических событий. В-третьих, активно набирала силу молодая поросль красных профессоров (выпускников, основанного в 1921 году Института красной профессуры (ИКП)), историю не знающая, а только «понимающая» ее. В ходе многочисленных дискуссий неизбежно происходила поляризация взглядов, в результате чего, возникли две правды: удобная и неудобная для партийного руководства, что особенно ярко проявилось в полемике вокруг революционной теории Ткачева.

Первым в советской историографии попытался определить место и роль Ткачева в русском революционном движении видный деятель большевистской партии М. С. Ольминский. В своих воспоминаниях, изданных в 1919 году, он лаконично назвал Ткачева «вождем русских бланкистов – представителем особого оттенка народнической мысли», оговариваясь, правда, что «основные положения народничества Ткачевым признавались». Под «основными положениями народничества» автор понимал взгляды М. А. Бакунина и его единомышленников. Тем самым второе рождение получала концепция «упрощенного бакунизма» Ткачева, как известно, сформулированная Ф. Энгельсом и поддержанная Г. В. Плехановым. Идеи Ткачева излагались М. С. Ольминским исключительно на примере полемики русского народника с Ф. Энгельсом, для чего из всего обширного публицистического наследия Петра Никитича было выбрано только его «Открытое письмо г-ну Фридриху Энгельсу». Так с самого начала обозначилась тенденция выборочного освещения взглядов Ткачева, когда из всего творческого наследия этого мыслителя сколько-нибудь детальному анализу подвергались лишь одно-два произведения и на этой основе строились далекоидущие выводы.

Вслед за М. С. Ольминским к доктрине Ткачева обратился бывший меньшевик Л. Г. Дейч. В интересной книге, посвященной русской революционной эмиграции второй половины XIX века, он оценивал взгляды Ткачева несколько иначе. Отталкиваясь от событий последних лет, Л. Г. Дейч вынужден был признать, что «Ткачев обнаружил куда большую дальновидность, чем мы все....». Л. Г. Дейч стал одним из первых в Советской России, кто по горячим следам октябрьского переворота обратил внимание на прямую связь революционной теории Ткачева с практикой большевизма, на их очевидное идейное родство. Он отметил, что проповедь и деятельность теоретика русского бланкизма не прошли бесследно, так как его идеи и приемы «окончательно не исчезли и в настоящее время...».

Воспоминания М. С. Ольминского и Л. Г. Дейча заложили основы того принципиального расхождения во мнениях по вопросу о степени влияния теоретического наследия П. Н. Ткачева на формирование идейных основ большевизма, которое чуть позже разделит советских историков на два непримиримых лагеря.

Л. Г. Дейч оказался не единственным из бывших меньшевиков, кто проявил интерес к месту и роли Ткачева в истории русского революционного движения. Следующим стал Б. И. Горев. В работе о французском революционере Огюсте Бланки он остановился на моменте распространения идей бланкизма в России. Б. И. Горев отнес к сторонникам этого учения П. Н. Ткачева и народовольцев, отметив, что бланкизм в России обрел «настоящую вторую родину». Автор неслучайно акцентировал внимание на этом факте. Слишком очевидным для него было сходство бланкизма (и русского его варианта – ткачевизма) с большевизмом. Он отмечал, что выдвинутые Лениным планы создания строго централизованной организации профессиональных революционеров и подготовки вооруженного восстания имели много общего со взглядами Ткачева, как и лозунг революционной диктатуры сознательного меньшинства.

Годом позже в статье о Г. В. Плеханове, Б. И. Горев подчеркнул самобытность русского бланкизма «в лице Ткачева и некоторых литературных представителей «Народной воли»» и, что особенно важно, отличие его от бакунизма. Необходимо заметить, что и Б. И. Горев, и Л. Г. Дейч в прошлом были оппонентами большевиков. Отказавшись от своих прежних взглядов, они не утратили способность трезво оценивать происходящие события и старались объективно подходить к идейным истокам большевизма.

Очевидное идейное сходство между ленинизмом и взглядами Ткачева заставило и историков-марксистов обратить внимание на русского бланкиста. Первым из них с глубиной и вдумчивостью скрупулезного исследователя подошел к изучению теоретического наследия Ткачева Б. П. Козьмин. Его небольшая по объему монография, вышедшая в 1922 году, стала настоящим событием для того времени. Начиная анализ взглядов Ткачева с первых шагов его литературной деятельности, Б. П. Козьмин отметил, что уже в 1860-е годы мировоззрение Петра Никитича приобрело черты стройной, но вместе с тем неподвижной системы, открытому выражению которой мешала цензура. Б. П. Козьмин подчеркнул самостоятельность Ткачева как мыслителя, чуждого эпигонству и эклектике. Для него Ткачев не являлся «упрощенным бакунистом», поскольку уже в 1860-е годы «был настроен резко отрицательно против всяких попыток идеализировать русское крестьянство». Особое внимание Б. П. Козьмин уделил проблеме восприятия Ткачевым марксизма.

Отмечая очевидность заимствования Ткачевым у Маркса метода экономического детерминизма, автор указывает на серьезные расхождения между ними, которые не позволяют говорить о Ткачеве как о марксисте. По мнению историка, немецкий социалист исходил из принципа научности, а в центре теории русского народника находился утилитарный шаблон. Б. П. Козьмин подчеркнул, что хотя Ткачев и был близок к марксизму, его все же нельзя назвать до конца выдержанным, ортодоксальным марксистом, потому что, впитав некоторые ключевые положения экономического материализма, русский бланкист трансформировал их под свою социально-политическую концепцию, преобразовав в духе утилитаризма. В итоге, автор, характеризуя революционную теорию Ткачева как чисто бланкистскую, указал на прямую аналогию основных ее постулатов с концепцией классовых интересов, доминировавшей в партийной печати начала 1920-х годов. Он подчеркнул, что “когда читаешь Ткачева можно забыть, что это написано 50 лет тому назад, и подумать, что имеешь дело с литературой времени, когда провозглашено было, что «нетрудящийся да не ест»».

К тому же исследователь обратил внимание на созвучность норм революционной морали, выдвигавшихся Ткачевым, с высказываниями героев романа Ф. М. Достоевского «Бесы» Верховенского и Шигалева с их полным пренебрежением к личности и абсолютизацией принципа «цель оправдывает средства». Пораженный сходством между русскими якобинцами и «бесами», а также между якобинцами и большевиками, Б. П. Козьмин подталкивал своих читателей к определенным идейно-политическим выводам, касавшихся истоков и сущности большевистской системы, имевшей мало общего с ортодоксальным марксизмом.

Такое недвусмысленное сопоставление теории Ткачева с практикой большевизма получило поддержку со стороны основателя советской исторической школы М. Н. Покровского, который в очень восторженном тоне отозвался на книгу Б. П. Козьмина. В рецензии, заполненной хвалебными словами и благими пожеланиями в адрес автора при полном отсутствии критических замечаний, он обратил внимание на тесную связь между тактикой революционных народников и тактикой «единой партии революционного пролетариата XX столетия, партии большевиков». Представив затем большевизм как синтез трех главных направлений в революционном народничестве (лавризма, бакунизма и ткачевизма), М. Н. Покровский особое внимание уделил Ткачеву.

В отличие от Б. П. Козьмина, М. Н. Покровский счел уместным назвать основоположника русского бланкизма «одним из первых русских марксистов», хотя и не до конца «выдержанным», так как диалектический материализм был основан в воззрениях Ткачева в большей степени на интуитивном, чувствительном восприятии. В то же время М. Н. Покровский более отчетливо, чем Б. П. Козьмин, обозначил линию преемственности между взглядами Ткачева и большевизмом, указав на то, что Ткачев «предвосхитил не только наши теоретические оценки, но и нашу тактику, тактику пролетарской революции». Этот смелый вывод ученый дополнил в статье, опубликованной в середине марта 1923 года, где рассуждал о том, что со страниц ткачевских работ иногда «на нас глядит тот же большевизм».

Правда, уже в следующем году М. Н. Покровский несколько подкорректировал свою позицию. На заседании в Социалистической академии он решительно отмежевался от мысли, что вождь пролетарской революции был прямым учеником Ткачева. Однако вновь отметил, что кое в чем, а именно в тезисе о необходимости захвата власти и удержания ее до тех пор, пока не упрочатся все завоевания русские якобинцы все же «предвосхитили будущую тактику Ленина». Более того, в этом же 1924 году М. Н. Покровский с еще большей категоричностью высказался по вопросу об отношении Ткачева к марксизму, назвав его уже не «одним из первых», а «несомненно первым русским марксистом», который обнаруживал «марксистское понимание истории».

Односторонний обмен мнениями о значении доктрины П. Н. Ткачева, поставивший под сомнение постулаты о непримиримой вражде между народнической идеологией и марксизмом и об исключительно марксистских корнях большевизма, привлек внимание партийных историков. Следствием этого интереса стала дискуссия о судьбе и роли русского якобинства в российском революционном движении, развернувшаяся между двумя старыми большевиками С. И. Мицкевичем и Н. Н. Батуриным. Эта дискуссия, проходившая в виде печатной полемики, на наш взгляд, является одним из наиболее ярких эпизодов в изучении революционной теории П. Н. Ткачева на протяжении 1920-х годов.

Начало довольно острому обмену мнений положила статья С. И. Мицкевича, опубликованная в середине 1923 года в журнале «Пролетарская революция». Причем, по признанию самого автора, напечатать эту статью ему удалось с громадным трудом в журнале Истпарта, потому что в двух других печатных органах – «Известиях ВЦИК» и «Молодой гвардии» рукопись странным образом «терялась». Статья С. И. Мицкевича представляет собой не только краткий очерк по истории русского якобинства от прокламации «Молодая Россия» до партии «Народная воля», но и является логическим дополнением монографии Б. П. Козьмина и рецензии на нее М. Н. Покровского.

Мысль о прямом идейном родстве между ткачевизмом и ленинизмом, достаточно четко обозначенная названными выше исследователями, была положена в основу концепции С. И. Мицкевича. Для него очевиден был тот факт, что Октябрьская революция в значительной степени произошла «по Ткачеву», а партийное руководство и в настоящее время действует во многом по тому методу, который «рекомендовал Ткачев». Обращаясь к положениям программного заявления «Набата», автор вообще не смог удержаться от восклицательной интонации: «Как современны и близки нам все эти взгляды Ткачева! И наш теперешний строй не есть ли осуществление мечты Ткачева....».

С. И. Мицкевич первым в советской историографии решился взять под защиту Ткачева в его полемике с Ф. Энгельсом. Советский историк отметил, что немецкий социалист не до конца понял тезис Ткачева о «беспочвенности русского государства». Его главный смысл состоял не в отрицании института государства вообще, по методу анархистов, а в том, что оно «не поддерживалось множеством самостоятельных организаций крупной и мелкой буржуазии, как европейские буржуазные правительства».

И в этом Ткачев, по мнению С. И. Мицкевича, был прав, так как буржуазный строй в Европе поддерживают множество общественных организаций, чего не было в России. Тем самым старый большевик вставал на точку зрения Ткачева, подтверждая его упрек Энгельсу в незнании и непонимании последним русской действительности и специфики русского государства. В заключении С. И. Мицкевич подчеркнул, что если Ткачева и можно назвать утопистом, то только относительно второй половины XIX века, потому что его утопизм заключался в том, что он переоценил готовность крестьянства к революции и недооценил революционную роль рабочего класса в силу его отсутствия, но это не помешало ему стать гениальным провидцем будущего хода русской революции, которая «ведь пошла совсем «по-якобински»».

Статья С. И. Мицкевича наносила серьезный удар по марксистской парадигме большевизма что, похоже, не на шутку встревожило партийные инстанции. Через год с опровержением ключевых выводов Мицкевича выступил Н. Н. Батурин. По его мнению, автор работы «Русские якобинцы» исказил историческую перспективу, выдумывая поверхностные аналогии. Назвав «указание тов. Мицкевича» на бланкистские корни большевизма большой и интересной новостью, Н. Н. Батурин не стал утруждать себя анализом произведений Ткачева для доказательства обратного, а просто язвительно резюмировал, что выдавать ткачевскую диктатуру за диктатуру пролетариата можно только имея «особое вдохновение».

Очевидная идеологическая заданность позиции Н. Батурина привела его, на наш взгляд, к надуманности и противоречивости некоторых выводов. Так, полностью соглашаясь с Энгельсом и характеризуя взгляды Ткачева как «анархические», Н. Батурин в другом месте признавал заслугу Ткачева в том, что тот «неустанно боролся с анархическими методами борьбы русских революционеров....», а, усматривая в деятельности «Народной воли» скачок «от анархизма к либерализму», он считал, что Ткачев «с полным правом гордился тем, что образование партии «Народной воли» было в значительной степени осуществлением его якобинских принципов”.

С помощью, как ему казалось, «убедительных» аргументов Н. Н. Батурин постарался доказать читателям журнала «Пролетарская революция», что правопреемниками «ткачевского мелкобуржуазного социализма» были не большевики, а эсеры. В добавление ко всему, автор попытался подвести политическую базу под доводы своего оппонента, упрекнув его чуть ли не в контрреволюционности посредством намека, что «все то, что при бенгальском освещении тов. Мицкевича казалось красным, оказывается белым при обыкновенном дневном свете (курсив мой. – А. Х.)».

Идеологический подтекст статьи Н. Батурина имел мало общего с научными задачами. Становилось понятным, что постепенно формируется одна удобная, выгодная для властей правда, а все остальное, что не вписывается в эти рамки, будет отметаться по соображениям политической целесообразности. Тем не менее интерес к Ткачеву не угасал и главным его проводником по-прежнему был Б. П. Козьмин, продолжавший методично разрабатывать тему особенностей взглядов основоположника русского бланкизма в ряду других направлений народнической мысли.

В 1924 году вышла обширная статья Б. П. Козьмина, посвященная анализу причин выступления Ткачева против Лаврова в брошюре «Задачи революционной пропаганды в России». По мнению автора, главная причина разногласий между двумя русскими революционерами, приведших к выходу Ткачева из состава редакции журнала «Вперед!», лежала в неприятии Петром Никитичем   П. Л. Лаврова в качестве редактора социально-революционного органа.

Человек, стоящий во главе заграничного органа русских революционных сил, должен был не только теоретически знать развитие и современное положение западноевропейской и русской социалистической мысли, но и быть тесно связанным с практикой революционного движения. Ему необходимо было иметь представление о работе и направлениях действовавших в России кружков и организаций; ему необходимо было жить одной жизнью с русской революционной молодежью, быть в курсе ее дум, стремлений, чувств и убеждений.

«Был ли таким человеком в глазах Ткачева Лавров? – задавался вопросом Б. П. Козьмин. – Нет никаких сомнений, что на этот вопрос возможен только отрицательный ответ.... Лавров чужд русскому революционному движению. В этом не сомневался Ткачев, и в этом он был прав». Тем самым исследователь открыто вставал на сторону Ткачева в его полемике с Лавровым, что вполне объяснимо. Являясь убежденным большевиком, Б. Козьмин не мог принять лавровскую концепцию революции, которая отвергала чрезмерное насилие и революционную диктатуру, замешанную на крови.

С этой точки зрения Лавров, конечно же, был чужд Ткачеву и большевикам, но не русскому революционному движению в целом. Разница во взглядах между Ткачевым и Лавровым заключалась в понимании границ и пределов политической революции, в степени революционности, то есть различными виделись средства для достижения одной цели. С явной иронией Б. П. Козьмин характеризовал Лаврова как человека без определенных политических убеждений, который, на его взгляд, не был ни революционером, ни либералом в точном смысле этих слов и по свойству своей натуры предпочитал примирять крайности и сглаживать противоречия. Зато с нескрываемым пиететом он описывал исключительную революционность Ткачева, который «был весь во власти революции», не знал компромиссов, не признавал «золотой середины», высшей ценностью для него была только революция и «союзником в общем деле считал лишь того, кто стоял в одном ряду с ним, кто рука об руку с ним готов был идти на общего врага».

В то же время Б. П. Козьмину удалось показать не только внешние, но и глубинные причины идейных расхождений этих политических деятелей. По его мнению, в полемике между Лавровым и Ткачевым столкнулись представители двух различных направлений, «кающиеся дворяне» (Лавров) и «типичные разночинцы» (Ткачев), отчетливо наметившихся к середине 1870-х годов в среде русских революционеров и соответствовавших разным социальным группам, питавшим эту среду. Целиком сосредоточившись на выяснении причин идейных разногласий между двумя теоретиками революционного народничества,   Б. П. Козьмин оставил без внимания момент сближения Ткачева в брошюре «Задачи революционной пропаганды в России» с бакунинским определением готовности народа к революции. Этот факт, интересный с точки зрения отслеживания эволюции воззрений Ткачева, не нашел в статье объяснения.

Очередная попытка Б. П. Козьмина доказать своеобразие ткачевизма и закрепить мысль об его существенной значимости для генезиса большевизма нашла поддержку со стороны Б. И. Горева, который в статье под символичным названием «Российские корни ленинизма» подчеркнул, что теория Ткачева, «несмотря на ее наивный революционизм», предвосхищает современность. Кроме того, в новом издании книги о развитии отечественной и западноевропейской социал-утопической мысли Б. И. Горев дал такую характеристику личным качествам В. И. Ленина, которая удивительным образом оказалась схожей с той, которой наделил идеолога русского бланкизма в статье «Ткачев и Лавров» Б. П. Козьмин. Б. И. Горев отмечал в вожде пролетарской революции сильное чувство действительности, умение угадать вовремя назревающий поворот в социально-политической обстановке, преклонение его перед организацией и дисциплиной, а также соединение в нем глубокого революционного энтузиазма и даже фанатизма с холодным политическим расчетом, доходящим до последовательного применения принципа «цель оправдывает средства». В добавление ко всему, Б. Горев прямо указал на то, что Ленин «проводил после Октябрьской революции методы якобинской диктатуры и никогда не скрывал своих якобинских симпатий».

Однако, несмотря на усилия части советских историков доказать самобытность ткачевской доктрины и ее тесную связь с большевизмом, эта концепция с огромным трудом пробивала себе дорогу и далеко не всегда принималась в исторической литературе первой половины 1920-х годов. Большинство исследователей придерживалось иного, «традиционного» мнения о малой значимости, эпигонстве и эклектизме взглядов Ткачева.

Например, подключившийся к полемике вокруг наследия русских якобинцев Н. Л. Рубинштейн, рецензируя в 1924 году работу М. Н. Покровского по истории революционного движения в России XIX и XX веков, упрекнул маститого ученого в излишней модернизации событий прошлого. С точки зрения автора, М. Н. Покровский неправомерно разделил всех народников «на тогдашних большевиков и меньшевиков», в результате чего «скрадываются.... некоторые отнюдь «не большевистские» стороны деятельности русских бланкистов и бакунистов». При этом Н. Л. Рубинштейн не стал углубляться в суть рассматриваемой проблемы и обошел внимание вопрос о «небольшевистских» чертах русских бланкистов.

В свою очередь, К. А. Пажитнов во втором издании монографии «Развитие социалистических идей в России», подчеркивая расхождение Ткачева с анархистами во взгляде на государство и на способ осуществления социалистического переворота, заметил, что имевшаяся у русского народника отчетливая постановка вопроса о необходимости политической борьбы, «была шагом вперед в смысле освобождения от утопических воззрений старого народничества», и ознаменовала собой его теоретическую победу над Бакуниным и Лавровым.

Вместе с тем автор объявил «ложной» мысль Ткачева о том, что социалистическая революция в России возможна только до тех пор, пока прогрессирующий капитализм не победил в ней окончательно и сделал однозначный вывод об утопичности идей русского якобинца. Менее взвешенно, чем К. А. Пажитнов, подошел к рассмотрению доктрины П. Н. Ткачева В. Ваганян. В книге о Плеханове («Г. В. Плеханов. Опыт характеристики социально-политических воззрений») он, основываясь прежде всего на письме Ткачева к Энгельсу, попытался представить русского бланкиста эклектиком и эпигоном Бакунина, причем, не самого лучшего толка. По мнению В. Ваганяна, Ткачев «чрезвычайно упрощен и мыслит прямолинейно и дубовато», к тому же, ратуя за политическую борьбу, он «не смог и не в силах был свести концы с концами – связать политическую борьбу с социализмом».

Незатихающая в печати дискуссия вокруг теоретического наследия Ткачева подтолкнула руководителей Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев на организацию открытого диспута о «русском якобинстве», который состоялся 8 февраля 1925 года в клубе Общества. С основным докладом на диспуте выступил С. И. Мицкевич. Он в очередной раз подчеркнул тесную, неразрывную связь организационных и политических принципов русских якобинцев (Зайчневского и Ткачева) с идеями, на практике реализуемыми большевиками и указал на факт проявления В. И. Лениным интереса к работам Ткачева.

В последовавших затем прениях, выводы докладчика поддержали   Б. И. Горев и Б. П. Козьмин. Последний добавил, что «Ткачеву было известно многое из того, что было написано Марксом» и лишь своеобразие российских социально-экономических и общественно-политических условий не дало ему возможности сделаться марксистом в полном смысле слова и в этом не вина Ткачева, а его беда, его «трагедия». В более развернутом виде положения своего доклада С. И. Мицкевич представил в ответе Н. Н. Батурину, опубликованном в журнале «Каторга и ссылка» и придавшем полемике между ними дополнительный импульс. С. И. Мицкевичу удалось вскрыть противоречивость возражений оппонента, построенных на умозрительных заключениях и вновь аргументировано доказать свой основополагающий тезис о близком идейном родстве русского якобинства с большевизмом.

Однако на этот раз ученый не ограничился простым цитированием выдержек из «Молодой России», статей Ткачева и программы «Народной воли». С. И. Мицкевич постарался показать, что аналогии во взглядах русских якобинцев и большевиков не поверхностны и случайны, а имеют глубокие корни и обусловлены спецификой русского исторического процесса, условиями русской жизни. В то же время С. Мицкевич снова не решился назвать Ткачева «марксистом», а отнес его только к «предшественникам русского революционного марксизма». Таким образом, М. Н. Покровский оставался на тот момент единственным среди советских исследователей, кто говорил о несомненно марксистских позициях Ткачева.

Ответ Н. Н. Батурина не содержал ничего принципиально нового по сравнению с его первой статьей. Автор, отталкиваясь от своей твердой убежденности в анархичности взглядов русских якобинцев, называл их наследниками якобинцев французских, поскольку те и другие, по его мнению, «ыражали не что иное, как идею революционной мелкобуржуазной диктатуры». Кроме того, Н. Батурин продолжал настаивать на том, что никаких элементов пролетарского социализма в программах Зайчневского и Ткачева найти нельзя и между ними и большевиками невозможно не только поставить «знак равенства», но и проводить какие бы то ни было аналогии.

Как и в первом случае, второй раунд полемики С. И. Мицкевича с   Н. Н. Батуриным имел продолжение. К дискуссии подключился Синеира, в центре внимания которого лежали проблемы соотношения бланкизма и марксизма. Не поддерживая идею о прямой преемственности между русским бланкизмом и большевизмом, Синеира не отвергал определенного сходства в их позициях, так как, по его мнению, русским бланкистам, как и большевикам, не были чужды концепции Маркса. Развивая это положение, автор прямо указал на то, что русский «якобинизм-бланкизм» на первых порах выступал в качестве своеобразного рупора идей марксизма в России и если у Ленина, в его тактике, «мы находим следы мыслей, напоминающих наших двух якобинцев (Зайчневского и Ткачева – А. Х.), то это только потому, что Ленин – марксист».

Синеира подчеркивал также наличие элементов марксизма в воззрениях Ткачева, который был, по его мнению, «сторонником исторического материализма». Статья Синеиры показательна еще тем, что наглядно демонстрирует оторванность части исследователей первой половины 1920-х годов от реальности. Отвергая влияние бланкизма на большевистскую концепцию революции, автор доказывал это посредством ленинских цитат, таких, например, как: «Мы не бланкисты, не сторонники захвата власти меньшинством», «Тогда это было бы попыткой меньшинства навязать свою волю большинству, тогда это было бы бланкистским искажением марксизма» и т.д. «Не всякий захват власти оказывается бланкистским, - резюмирует Синеира, - а только такой, о котором мечтает меньшинство». При этом автор возможно и не подозревал, что приводимые им высказывания В. И. Ленина не опровергают, а, наоборот, доказывают наличие бланкистской традиции в Октябрьской революции. Но осознание этого факта могло быть возможным только при условии критического отношения к действительности первых лет советской власти, непредвзятого взгляда на политику большевистского руководства.

Вывод Синеиры о влиянии на Ткачева марксистской теории с одобрением был встречен М. Н. Покровским. Выступая 1 июня 1925 года на торжественном заседании в честь открытия Общества историков-марксистов, руководитель советской исторической науки заявил, что Ткачев знал учение Маркса, цитировал его ключевые положения и с именем этого «чистой воды бланкиста» связан исторический материализм «первого призыва».

Одновременно настойчиво продолжал проводить мысль об оригинальности ткачевской доктрины Б. И. Горев. Его очередная статья «К вопросу о бланкизме вообще и русском бланкизме в частности» представляла собой, пожалуй, первую в советской историографии попытку комплексного рассмотрения системы социально-политических воззрений Ткачева на всем протяжении его деятельности. В результате анализа статей в «Набате» середины и второй половины 1870-х годов исследователь пришел к заключению, что «заговорщический бланкизм Ткачева является далеко не столь наивным и упрощенным, как это представляется в полемике Энгельса и Плеханова против него».

Таким образом, монографии и статьи Б. П. Козьмина, С. И. Мицкевича, М. Н. Покровского, Б. И. Горева, опубликованные в первой половине 1920-х годов, дополняя друг друга, в совокупности давали первое представление о принципах, исповедовавшихся Ткачевым на протяжении всего периода его активной литературной деятельности, и сыграли значительную роль в деле зарождения интереса к этому мыслителю, а также определения его места в истории развития революционной теории. В них, на основании самостоятельного осмысления творческого наследия Ткачева, отстаивалось мнение о нем как о своеобразном теоретике, основоположнике особого направления в революционном народничестве – русского бланкизма, подчеркивалось наличие элементов марксизма в его воззрениях и говорилось о несомненном идейном родстве ткачевизма с большевизмом.

В то же время часть историков склонялась к игнорированию этих выводов и утверждению обратного. Так, М. С. Балабанов, кратко излагая суть концепции Ткачева, хотя и счел возможным назвать его представителем особого течения русской революционной мысли, не обнаружил, однако, отличий его взглядов на общину, на процесс революционных преобразований в стране и т.д., от идей, «господствовавших тогда в революционной среде».

Но главное внимание автор уделил не выявлению особенностей теории Ткачева, а попытался развести такие, ставшие родственными в русской революционной традиции, понятия, как русское якобинство и русский бланкизм. С точки зрения М. С. Балабанова, нельзя назвать Ткачева «якобинцем», так как ближе всего по своим воззрениям он стоял к французскому социал-утописту Бланки, который выдвигал заговор с целью захвата власти революционным меньшинством и осуществление последним ряда мер, облегчающих переход к социализму. По мнению автора, Ткачев попытался применить концепции Бланки к условиям «социально отсталой России» и провал этого эксперимента с «еще большей силой оттенил их утопический характер».

Сходным образом были представлены взгляды основоположника русского бланкизма в работе И. С. Книжника-Ветрова. Ограничившись, по сложившейся уже в определенном кругу исследователей традиции, поверхностным разбором двух статей Ткачева – «Задачи революционной пропаганды в России» и «Открытого письма» Фридриху Энгельсу, И. С. Книжник-Ветров, подобно В. Ваганяну, пришел к выводу, что в революционном народничестве существовало лишь два течения: лавризм и бакунизм. На взгляд автора, Ткачев вообще не был «представителем особого течения русской революционной мысли», а нападки его на Лаврова можно объяснить только «юношеским задором и легкомыслием».       

Подобные высказывания И. С. Книжника-Ветрова и других авторов, одним росчерком пера, без достаточно четкой и ясной аргументации перечеркивавших кропотливый труд специалистов, по крупицам собиравших новый материал, вызвали справедливое возмущение Б. П. Козьмина. В начале 1926 года Б. П. Козьмин опубликовал во многом новаторскую статью «П. Н. Ткачев и народничество», где поднял ряд интересных вопросов. Он стремился опровергнуть устоявшееся мнение будто «Ткачев – народник», отличающийся от других теоретиков народничества всего лишь некоторыми частностями своего миросозерцания, и расходящийся с ними только по вопросам второстепенного значения. Такой подход, по мнению историка, был обусловлен тем, что большинство исследователей, доверяя мнению Ф. Энгельса или Г. В. Плеханова, не затрудняло себя ознакомлением со всеми произведениями Ткачева, обрисовывающими его социально-политические взгляды.

Предпринимая попытку преодолеть тенденцию поверхностного изучения, автор обратился к работам Ткачева как доэмигрантского, так и эмигрантского периодов его жизни и сопоставил их с основными элементами народнической доктрины. В итоге, проанализировав отличие взглядов Ткачева от воззрений Бакунина и Лаврова по вопросам о роли народа в революции, об отношении к государству, общине и о содержании революционного процесса, Б. П. Козьмин сделал интересный вывод: «Пора отказаться от причисления Ткачева к народникам, ибо такой взгляд на него обусловливался лишь недостаточным знакомством с его общественно- политическими взглядами». Однако никаких более конкретных пояснений на этот счет автор не дал. В результате заявка показать нетипичность для народнической идеологии революционной теории Ткачева осталась нереализованной.

Очередное выступление Б. П. Козьмина в защиту специфичности учения Ткачева нашло отклик со стороны эмигранта Б. И. Николаевского. Игнорируя доводы Б. Козьмина, Б. И. Николаевский постарался принизить значение Ткачева как самостоятельного мыслителя, утверждая, что «Набат» всего лишь продолжал дело Нечаева. Под пером русского эмигранта Ткачев представал эклектиком, повторявшим чужие мысли и вращавшимся в «сугубо порочном круге идей». По мнению Б. Николаевского, он не был законченно четок в вопросах «о методах непосредственной борьбы», четок он был «лишь в суверенном призрении к народной массе, в утверждениях, что «расшатать» существующий строй может одно только революционное и тесно сплоченное в организационном отношении меньшинство....».

С существенными оговорками точка зрения Б. И. Николаевского нашла отражение в статье Дм. Кузьмина (под этим псевдонимом печатался публицист Е. Е. Колосов), который выступил против, наметившейся в работах ряда авторов, тенденции возвеличивать «второстепенного идеолога» народничества Ткачева. В частности, Б. П. Козьмин, по его мнению, искусственно выделяет Ткачева из литературно-политической обстановки 1860-х годов, «односторонне» и далеко не «поневоле» трактует некоторые наиболее «для него» интересные особенности взглядов Ткачева, смягчает у Ткачева то, что противоречит сделанным обобщениям и приходит к «парадоксальному» заключению, что Ткачев «является у нас, в России, чуть-что не прямым предшественником экономических материалистов». Эти замечания были сделаны Дм. Кузьминым с единственной целью - положить конец практике отыскивать «то здесь, то там первых марксистов», так как народническая экономическая концепция в корне противоречила марксизму.

Между тем взгляд на ткачевизм как на самостоятельное направление в рамках революционного народничества находил новых сторонников. Вывод   Б. П. Козьмина о неправомерности причисления Ткачева к ортодоксальным народникам поддержал А. В. Шестаков, подчеркнувший наличие принципиальных расхождений идеолога русского бланкизма с современниками из народнического лагеря по вопросам особого пути социального развития России, «удельном весе для революции трудового крестьянства и особом положении сельскохозяйственного пролетариата».

Вслед за ним Б. И. Горев вновь отметил значение «блестящей, почти непревзойденной» критики анархизма со стороны Ткачева. Он указал на то, что «в этом первом столкновении русского анархизма с идеей революционной диктатуры.... была в зародыше вся та борьба, которая велась и ведется отчасти до сих пор между анархизмом и Советским государством». Назвав в заключении взгляды Бакунина и Ткачева «величайшими вершинами русской революционной мысли 70-х годов», автор подчеркнул, что многое из учения этих теоретиков (правда, не указывая, что именно) вошло затем в ленинизм.

Подключившийся к дискуссии В. И. Невский, охарактеризовал Ткачева как якобинца, разделявшего некоторые положения Маркса. В отличие от него, еще один столп «исторического фронта» Ем. Ярославский отнес теорию Ткачева к разновидности бунтарского (анархического) направления, в рамках которого проходило формирование русского бланкизма. Разница между Ткачевым и Бакуниным, по его мнению, состояла лишь в более трезвом отношении первого к русскому крестьянству, во внедрении политических методов борьбы и в особом внимании к экономическому фактору, что и позволило этому «замечательному писателю-революционеру» в своих сочинениях «иногда приближаться к марксизму».

Разногласия о том был ли Ткачев марксистом (и до какой степени) оказались наиболее устойчивыми в советской историографии вплоть до конца 1920-х годов. В 1927 году вышло второе издание «Очерков» по истории русского революционного движения М. Н. Покровского, где ученый в точности повторил свои прежние оценки деятельности Ткачева. Как и раньше, автор видел в нем «первого русского марксиста», который обнаруживал несомненно “марксистское понимание истории”. Похоже, что тем самым ведущий советский историк пытался спасти марксистскую концепцию большевистского переворота, аргументировано поставленную под сомнение в работах ряда авторов. Если брать за основу его положение о предвосхищении Ткачевым тактики пролетарской революции, то М. Н. Покровский, как представляется, просто выбрал меньшее из двух зол: лучше назвать Ткачева марксистом, чем Ленина – народником.

Точку зрения М. Н. Покровского поддержал литературовед Н. Кравцов, в статье которого рассматривались, что было тогда большой редкостью, не социально-политические взгляды Ткачева, а его методы литературной критики. В представлении Н. Кравцова теоретик русского бланкизма был первым критиком, подходившим к анализу художественных произведений с позиции марксиста. Это, по мнению автора, проявлялось в том, что, «считая наиболее важною тенденциозную сторону произведения и те идеи, которые в нем рассматриваются», Ткачев обращал внимание на причины возникновения новых типов в жизни, рассматривая их как результат «отражения на человеке черт изменяющейся, обновляющейся социальной обстановки и экономики».

Таким образом, интерес исследователей 1920-х годов к вопросу о месте и роли теории П. Н. Ткачева в истории русского революционного движения был напрямую связан с поисками идейных корней большевизма. Пытаясь найти бесспорные доказательства неизбежности, закономерности Октябрьской революции и тем самым оправдать кардинальные социально-экономические изменения в стране, историки первых лет советской власти сосредоточили свое внимание на недавнем революционном прошлом и на народническом направлении русской общественной мысли второй половины XIX века в частности. Доктрина Ткачева, как самая радикальная в народничестве, оказалась наиболее привлекательной для тех ученых, которые стремились установить преемственность между современной им идеологией и практикой советского руководства и концепциями предшествующего марксизму периода в русском революционном движении.

В целом изучение революционной теории Ткачева на протяжении 1920-х годов оставляет впечатление двойственности и незавершенности. С одной стороны, в этот период некоторые исследователи (С. И. Мицкевич, М. Н. Покровский, Б. И. Горев и особенно Б. П. Козьмин) положили начало конкретно-историческому осмыслению творческого наследия Ткачева; поставили под сомнение уже устоявшийся к тому времени тезис об эклектичности его идей; подчеркнули их специфичность и оригинальность; отметили наличие в них элементов марксизма.

Существенное расширение круга источников позволило обозначить проблему распространенности взглядов Ткачева в революционной среде второй половины XIX века и степени их влияния на формирование теории и практики народовольчества. С другой стороны, воззрения Ткачева рассматривались как однажды сложившееся, законченное и почти неизменное целое и оставался без внимания вопрос об их эволюции. Тем самым затруднялось изучение проблемы влияния на Ткачева идей Бакунина и Маркса и сохранялась плодотворной почва для представления в дальнейшем его мировоззрения как одностороннего, эпигонского, непоследовательного и даже исключительно противоречивого.

Список литературы

1. Балабанов М. С. История революционного движения в России. – Государственное издательство Украины, 1925.

2. Батурин Н. Н. О наследстве «русских якобинцев». // Пролетарская революция – 1924 - № 7

3. Батурин Н. Н. Еще о цветах русского якобинства. // Пролетарская революция – 1925 - № 8

4. Батурин Н. Н. Борьба за Советы как органы пролетарской диктатуры. // Батурин Н. Н. Сочинения. – М.Л., 1930

5. Бонч-Бруевич В. Д. Ленин о книгах и писателях. // Литературная газета – 1955 – 21 апреля.

6. Бонч-Бруевич В. Д. Библиотека и архив РСДРП в Женеве. // Бонч-Бруевич В. Д. Избранные сочинения. – М., 1961– Т. 2.

7. Гапочко Л. В. Владимир Иванович Невский. // История СССР – 1967 –№ 1

8. Горев Б. И. Огюст Бланки. – М., 1921.

9. Горев Б. И. Плеханов в борьбе с противниками революционного марксизма. // Под знаменем марксизма – 1922 - № 5-6

10. Горев Б. И. Первый русский марксист Г. В. Плеханов. – М., 1923.

11. Горев Б. И. От Томаса Мора до Ленина. 1516-1917. – изд. 5-е, допол. М.Л., 1924.

12. Горев Б. И. К вопросу о бланкизме вообще и русском бланкизма в частности. // Воинствующий материалист – 1925 – Т. 4.

13. Горев Б. И. Диалектика русского бакунизма (к пятидесятилетию смерти

Бакунина). // Печать и революция – 1926 - № 5

14. Дейч Л. Г. Русская революционная эмиграция 70-х гг. – П., 1920.

15. Диспут о «русском якобинстве». // Правда – 1925 – 11 февраля.

16. Дружинин Н. М., Мицкевич Е. Сергей Иванович Мицкевич. // История СССР – 1967 - № 2

17. Дубенцов Б. Б. Дискуссии о социально-политических взглядах П. Н. Ткачева в советской историографии 1920-х – начала 1930-х годов. // История СССР – 1991 - №3

18. Книжник-Ветров И. С. П. Л. Лавров. Его жизнь и труды. – Л., 1925.

19. Козьмин Б. П. П. Н. Ткачев и его роль в истории русской революционной

мысли 60-х годов. // Вестник труда – 1922 – № 2   20. Козьмин Б. П. П. Н. Ткачев и революционное движений 1860-х годов. – М., 1922.

 21. Козьмин Б. П. Ткачев и Лавров (Столкновение двух течений русской революционной мысли 70-х годов). // Воинствующий материалист – 1924 – Т. 1.

22. Козьмин Б. П. П. Н. Ткачев и народничество. // Каторга и ссылка – 1926 – № 1

23. Кравцов Н. П. Н. Ткачев (Первый критик-марксист). // На литературном посту – 1927 – № 3

24. Кузьмин Дм. Как не надо изучать историю. // Каторга и ссылка – 1926 – № 3

25. Малаховский В. Ф. Плеханов о сущности народничества. // Пролетарская революция – 1929 - № 1

26. Мицкевич С. И. Русские якобинцы. // Пролетарская революция – 1923 – № 6-7

27. Мицкевич С. И. К вопросу о корнях большевизма. // Каторга и ссылка – 1925 - № 3

28. Невский В. И. История РКП (б). Краткий очерк. – изд. 2-е – Л., 926.

29. Николаевский Б. И. Памяти последнего «якобинца»-семидесятника (Гаспар-Михаил Турский). // Каторга и ссылка – 1926 - № 2

30. Ольминский М. С. Из прошлого. – М., 1919.

31. Пиксанов Н. К. Два века русской литературы. – М.П., 1923.

32. Покровский М. Н. Рец. на кн.: Козьмин Б. П. П. Н. Ткачев и революцион-

ное движение 1860-х годов. // Вестник Социалистической академии – 1923 - № 2

33. Покровский М. Н. Корни большевизма в русской почве. // Правда - 1923 – 14 марта.

34. Покровский М. Н. Ленин и высшая школа. // Правда – 1924 – 27 января.

35. Покровский М. Н. Ленин в русской революции. // Правда – 1924 – 12 февраля.

36. Покровский М. Н. Очерки русского революционного движения XIX-XX вв.: Лекции, читанные на курсах секретарей уездных комитетов РКП(б) зимой 1923-24 гг. – М.,1924.

37. Покровский М. Н. Задачи общества историков-марксистов. // Историк-марксист – 1926 – Т. 1

38. Покровский М. Н. Очерки по истории революционного движения в России XIX-XX вв.: Лекции, читанные на курсах секретарей уездных комитетов

РКП(б) зимой 1923-24 гг. – изд. 2-е перераб. – М.Л., 1927.

39. Рубинштейн Н. Л. Рец. на кн.: Покровский М. Н. Очерки русского революционного движения XIX-XX вв. // Под знаменем марксизма – 1924 - № 12

40. Рудницкая Е. Л. Русский бланкизм: Петр Ткачев. – М., 1992.Синеира. Еще о марксизме и бланкизме. // Печать и революция – 1925 –№ 2

41. Твардовская В. А., Итенберг Б. С. Фридрих Энгельс и Петр Ткачев: спор и согласие. // Новая и новейшая история – 1995 - № 6

42. Худолеев А. Н. Революционная теория П. Н. Ткачева и ее осмысление в советской историографии 1920 – первой половины 1930-х гг. – Новокузнецк, 2003.

43. Шахматов Б. М. П. Н. Ткачев: Этюды к творческому портрету. – М., 1981.

44. Шестаков А. В. Русские исторические журналы весны 1926 г. // Историк-марксист – 1926 - Т. 2.

45. Ярославский Е. М. История ВКП (б). – М.Л., 1926 – Т. 1.

При реализации проекта использованы средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии c распоряжением Президента Российской Федерации № 11-рп от 17.01.2014 г. и на основании конкурса, проведенного Общероссийской общественной организацией «Российский Союз Молодежи»

Go to top