П.И. Холодякова
 
 

Введение
Актуальность данной темы определяется рядом причин:
Именно Ярославское восстание 1918 года явилось не только самым первым, но и самым мощным городским выступлением против диктатуры большевиков. Долгое время (прежде всего в советской историографии) это восстание трактовалось как авантюра кучки царских офицеров, которых провокационно подталкивали к выступлению представители Антанты, прежде всего находящиеся в России дипломаты Франции и Англии. Затем ситуация резко изменилась, и в последние годы это восстание рассматривается как выступление патриотически настроенных офицеров, которые возглавили антибольшевистское выступление широких слоёв города Ярославля и крестьян ближайших волостей против коммунистической тирании. Скорее всего, истина находится где-то посредине, но автор данной работы избрал не совсем обычный путь для своего исследования. Это не научный анализ, хотя все положения работы опираются на документы. Это художественно-историческая реконструкция событий в Ярославле, в которых участвовали реальные люди: прадед и прабабка автора. Подобный подход можно объяснить рядом причин. Прежде всего, история Ярославского восстания анализировалась с точки зрения противоборствующих сторон. Любой автор невольно вставал на позиции красных или белых. Представляется, что будет интересно и полезно рассмотреть грозные события с точки зрения обычной ярославской семьи, которая оказалась втянутой в трагическое противостояние.
Несомненно, изучение Ярославского восстания важно потому, что оно действительно поможет выявлению движущих сил восстания, отношения к нему населения, покажет моральную сторону событий – ведь убеждённость той и другой стороны в своей правоте привела к трагическим жертвам среди самых обычных людей, а ведь именно за их счастье боролись в своих призывах руководители борьбы, вожди и революции, и восстания.

Но прежде всего, необходимо отметить, что события ярославского восстания стали не только частью истории России, истории Ярославля, но и составной частью истории семьи автора данного исследования. Прадед автора, Иван Тихонович Сегин, рабочий Ярославских железнодорожных мастерских, с первых дней был непосредственным участником восстания, воевал в отряде штабс-капитана Н.Н. Вологодского в одном из секторов обороны города, а его жена, прабабка автора, Екатерина Фёдоровна Сегина, оказалась невольно в центре событий, как одна из многих жителей Ярославля, испытавших на себе трагедию этого восстания.
Историография.
Можно достаточно чётко выделить два периода в изучении событий июля 1918 года в Ярославле: 1 период – советский, где восставшие однозначно трактовались как контрреволюционные преступники.
Наиболее полной и интересной стала книга ярославского историка Л.Б. Генкина . Причину ярославских событий автор видит в интригах империалистов Антанты, стремившихся уничтожить молодую советскую республику. И вместе с тем советские историки проанализировали широкий круг материалов о восстании, военную переписку, сводки, телефонограммы, мемуары. Глубоким исследованием более поздних лет стала книга Р.В. Балашова . Автор собрал огромный фактический материал, проанализировал ход восстания, но появляется при чтении чувство некой недосказанности, словно историку хочется сказать больше, чем он может себе позволить, например, он начинает описывать страшный артиллерийский обстрел города, гигантские пожары в жилых кварталах, где не было войск восставших, упоминает, что офицеры держали оборону храбро – и вдруг добавляет (словно вспомнив про стереотипы «белый, вражеский!»), что офицеры пьянствовали и грабили население. Словно штампы намертво вошли в идею авторского осмысления событий. И причины восстания автор трактует совершенно по-советски: империалисты стремились уничтожить советскую власть, купленные на их деньги контрреволюционеры подняли восстание, а ярославцы единодушно поддержали большевиков.
ІІ период исследований Ярославского восстания связан с кардинальными изменениями идеологии в России. Только открытие архивов, рассекреченные документы штаба Перхурова , опубликованные материалы ЧК о восстании и его участниках, современные работы ярославских историков позволили по-новому взглянуть на события 1918 года.
Огромный материал собрали Е.А. Ермолин и В.Н. Козляков. Появился подготовленный ими сборник документов «Ярославское восстание. 1918.» / Под общ. ред. акад. А.Н. Яковлева; Сост. Е.А. Ермолин, В.Н. Козляков. – М.: МФД: Материк, 2007. Это не только наиболее полное собрание материалов о восстании: листовки, воззвания, телеграммы, обращения к населению, воспоминания, протоколы допросов, приказы и донесения, это ещё и блестящая вступительная статья ярославского профессора Е.А. Ермолина, подводящая итоги того, что сделано историками в исследованиях Ярославского восстания на современном этапе.
Кроме того, следует отметить, что и автору данной работы удалось обнаружить в фондах Ярославского областного архива ещё не опубликованные материалы о восстании, которые также использованы в данном исследовании.
Но важную часть работы составляют воспоминания о днях Ярославской трагедии, сохранившиеся (и бережно хранимые) в семье автора, а также фотографии тех лет из семейного архива.
Именно поэтому цель данной работы состоит в том, чтобы проанализировать характер событий ярославского восстания на основе документов, осмыслить и ход восстания, и идеологию его участников, и их социальный состав, при этом передать мироощущение обычных горожан, далёких от политики и идеологии, но втянутых самим ходом событий в катастрофу восстания, артиллерийского расстрела Ярославля, городских боёв.
Эта цель подразумевает постановку следующих задач:
1. Показать ход восстания, его хронологию, отразившуюся в документах.
2. Проанализировать идеологию восставших.
3. Выяснить социальный состав участников восстания.
4. Определить значение восстания и его уроки в свете вновь открытых исторических источников.
5. Исследовать мироощущение обычных горожан, обывателей, оказавшихся в гуще трагических событиях.

Глава І. «Жена да прилепится к мужу своему…»
Преславна судьба верующих супругов, имеющих
одну надежду, живущих по одному правилу,
служащих единому Господу. Вместе они в Церкви,
вместе в скорбях и гонениях, в покаяниях и радованиях.
А где двое во имя Его, там нет места злу, там рождается добро.
Тертуллиан.

1
Судьба этих сирот чаще всего была плачевной, лишь немногим счастливицам удавалось выбиться со дна жизни и избежать
горькой нищеты и окончательного падения.
Ф.М. Решетников

Она всегда просыпалась раньше мужа – дел было много, и дела все радостные: поставить крошёнку козе, приготовить мужу завтрак, собрать ему обед на работу (она улыбнулась смешному слову: все мастеровые-железнодорожники ходили на работу с одинаковыми сундучками, куда жёны укладывали им обед, и назывался этот сундучок смешно – тормозок!). Да, она теперь тоже жена, уже второй год, и собирает на работу своего Ваню, а потом пойдёт кормить козу и кур, топить во дворе печурку, чтобы готовить ужин, а ещё нужно принести козочке веток, сходить в лавку, потому что муку опять не выдавали, хорошо, муж велел запасти муки ещё по зиме, а ещё заштопать рабочую куртку мужа на осень (ей очень нравилось повторять: муж велел, муж сказал, соберу мужу, вот вернётся муж!), потом выполоть в огороде (хоть и всего там три грядки, а рук требуют!), и прибраться в доме – в их доме, которого ещё год назад не было! Да, дел много.
Но Катя ещё минуту тихо смотрела на спящего Ваню – нет, не прямо, искоса, он такой чуткий! Смотрела и тихонько плакала от счастья, потому что до сих пор не могла поверить, что это совершенно невозможное счастье – их свадьба – всё-таки случилось!
Когда Кате Маринушкиной исполнилось тринадцать лет, умер отец, оставив вдову с двумя дочерями. И до этого тянули бедно, снимали крохотную комнатку у слесаря железнодорожных мастерских, но после смерти отца жить стало совсем не на что, и мать однажды объявила дочери:
- Кацауровы девочку ищут, в горничные. Обещают деньги вперёд за три
месяца. Если ты не пойдёшь, нам и платить нечем, из комнаты выгонят. Смотри, Катя, Шурку мне ещё поднимать и поднимать!
Катя ужаснулась и покорно кивнула матери. Всю ночь она проплакала. Пойти к чужим людям, уйти из бедного, но такого привычного дома, от матери… Детство кончилось.
Хозяйка, Дарья Михайловна, встретила её приветливо, тут же выдала тридцать копеек и отравила в городские бани, ехать велела на трамвае, дала кусок чёрного-чёрного мыла (Катя знала – это было «Дягтярное», им избавлялись от насекомых).
Когда она вернулась, хозяйка отвела её в маленькую комнатку, где стояла кровать, был шкаф, в который Кате нечего было повесить, и зеркало. Дала новое платье. Нарядное.
А потом она сидела на кухне, где хозяйничала Степанида – очень полная приветливая женщина. Именно она начала учить Катю, как заваривать чай, когда хозяйка позовёт, как подать кофе, как разложить печенье и конфеты, а потом сказала вполголоса:
- Кухонное всё моё: мясо, овощи, хлеб… А вот чай, сахар, конфекты, да ещё что хозяйка поручит – это твоё… И смотри, девка, до тебя Глафира была, ловкая, гладкая, всё хозяину улыбки играла, вертелась на глазах… Только хозяйка её на сдаче за руку раз поймала, два поймала – и всё, вот тебе Бог, а вот и порог! Так что думай!
Катя поджала губы, но молчала – такие поучения были обидны.
А в комнатах Дарья Михайловна вручила ей тряпку, тазик и отвела в кабинет Ивана Николаевича, где научила, как обтирать пыль с бесконечных рядов книг на полках. И началась жизнь – совсем новая и совсем не страшная.
И вскоре Катя знала, что бронзовые ручки на дверях лучше всего чистить ягодами бузины – тогда ручки начинают сиять, как золотые. А потемневшие серебряные ложки, ножи и вилки нужно мыть водой, в которой варился картофель (хозяйка учила, что правильно говорить именно так, а не картошка!) А когда чистишь ковры на полу, нужно засыпать их влажным спитым чаем, и тогда и пыли не будет, и ковры освежатся.
Дарья Михайловна души в Кате не чаяла, любила с ней ходить на маленький рынок у вокзала – рынок именовали Хитрым, туда каждое утро приезжали бабы из ближних деревень с молоком, творогом, сметаной, яйцами, цыплятами, луком, а Катя обходила всё это богатство, быстро перезнакомилась с торговками, ловко сбивала цены, посылала поклоны дальней деревенской родне, несколько раз (с разрешения хозяйки) отправляла в деревню старую обувь, платья, рубашки хозяина, малышам леденцы, деревенской тётушке – упаковку знаменитого чая Попова (именно он начал продавать чай в ярких жестяных банках, куда вкладывалась мерная ложечка) и полфунта сахара – в деревне это целое богатство, а взамен под рождество из деревни присылали отдарки: хозяйке берестяные туеса с клюквой и брусникой, а хозяину – связку мороженых рябчиков.
И в этих хлопотах прошло несколько лет, и продолжалось бы всё это дальше, но произошло событие, которое полностью изменило вполне благополучную жизнь Кати.

2
То, что мы называем счастливой случайностью, на самом деле
короткий путь, которым провёл нас с улыбкой ангел-хранитель.
Митрополит Антоний Сурожский
Иван Николаевич Кацауров наконец добился, чтобы городские власти Ярославля признали необходимым начать строительство городской офтальмологической больницы, причём случилось это сразу после того невероятного события, когда доктор Кацауров был приглашён во дворец, где сумел вылечить от тяжёлой глазной болезни императрицу Александру Фёдоровну . Ярославль с гордостью повторял слова своего доктора: «Отдавая должное тому почёту, каким является приглашение занять пост придворного медика, вынужден отказаться, поскольку больные в Ярославле ждут своего доктора» . После этого события понеслись стремительно: Городская дума выделила бесплатно место для больницы на набережной Волги, ярославские купцы-благотворители пожертвовали необходимые средства, подрядчик взялся за строительство безвозмездно, губернский архитектор Никифоров предложил проект лечебницы, удивительно «вписывающийся в старый центр города, поскольку выдержан в модном старорусском стиле» .
Доктор Кацауров установил в своей лечебнице правило, которое не менялось до 1918 года: больному объявлялась стоимость лечения – и после этого никогда о деньгах не напоминали. Если пациент мог заплатить, он платил, но неимущие всегда лечились бесплатно. Больница была широко известна и за пределами губернии – доктор впервые стал успешно применять при операциях местную анестезию, неоднократно публиковал результаты своих исследований в русских и заграничных медицинских журналах . Больные шли и ехали, слава доктора росла, и вот именно к нему однажды отправила свою Катю Дарья Михайловна с запиской о каких-то семейных делах.
В больнице Катя застала переполох: фельдшер был командирован в Москву за лекарствами, одна хирургическая сестра выехала на пристань, где провожали тяжёлого больного после операции, а другая сестра была на фабрике Карзинкина с профилактическим обходом. Доктор метался по операционной, а в приёмной сидел пациент, залитый кровью: тяжёлая травма. И тогда Катя решилась.
- Иван Николаевич, попробуйте меня, память у меня хорошая, вы только говорите, что мне делать, а я постараюсь!
- Ты, милочка, не понимаешь, это тебе не ручки мыть и ложки чистить, мы с тобой беднягу зарежем, что говорить будем? Старались?
Катя шагнула вперёд:
- Я всё помню, что вы мне говорили, помните, я Ваши инструменты чистила? Я же памятливая: вот это канюля глазная, это векорасширитель, а вон тот – нож серповидный! Испытайте меня, доктор!
И Иван Николаевич в отчаянии махнул рукой и скомандовал:
- Мыться немедленно! И халат стерильный!
Через час Кацауров сказал:
- Катерина, поздравляю, считай, второй раз родилась – быть тебе отменной хирургической сестрой.
Дома доктор объявил жене, что горничных полно, а такая хирургическая сестра – редкий подарок!
Так началась совершенно новая жизнь Кати, потому что именно там, в операционной, она познакомилась со слесарем Ярославских железнодорожных мастерских, которого с замотанной головой привезли товарищи: при рубке металла кусочек отлетел в глаз.
Операция была трудная, доктор шприцем вводил опий прямо в нервный узел, Катя смотрела, замирая, на окровавленное лицо и шептала:
- Господи, оставь ему глаз, ведь красивый какой, и молодой, и вдруг беда такая, Господи!
Потом, на перевязках, она старалась осторожнее снять бинты с прооперированного глаза, видела, как мается парень, ведь без глаза остаться – горе великое, поэтому, накладывая новую повязку, и прошептала:
- Ваня, ты не сомневайся, доктор наш чудеса творит, и я каждый день молюсь, чтобы у тебя всё хорошо было!
Через неделю парня отпустили домой, Катя его вывела на крыльцо, нашла его руку и сунула в ладонь иззубренный кусочек железа – именно он и попал в глаз. Забирал парня отец, сухощавый мужик с густой бородой, который недовольно взглянул на неё и, отвернувшись, строго сказал:
- Эта свиристелка что возле тебя крутится, пригрел, что ли? Нам таких не надо!
Катя вспыхнула и убежала.

3
Сила обычая в семье была столь велика, что
очень немногие решались выйти из власти родителей.
М. Горький
Главным событием в Толчковой слободе , раскинувшейся вокруг храма
Иоанна Предтечи, был престольный праздник 29 августа – Усекновение главы. В этот день вся слобода строго постилась, даже детям не давали ничего, кроме воды и сухарей. Но заканчивался день великим разгулом: качели, карусели, хороводы и непременные кулачные бои, где иногда сходилось до тысячи человек. Противники были постоянные: с одной стороны – рабочие Ярославской большой мануфактуры Карзинкина, с другой – железнодорожники, рабочие мастерских при вокзале и ремесленники из Толчковой слободы.
Ваня Сегин со своей бригадой слесарей всегда «бился на кулачки», но в этот день не вышел на поле, где уже по традиции слободские мальчишки задирали фабричных. Он сразу отыскал Катю и показал кусочек железа:
- Помнишь меня?
Она отвернулась и тихо ответила:
- Тебе же отец объяснил, я тебе не пара.
- У меня своя голова, своя жизнь, мне и решать. На качели со мной пойдёшь? – он вдруг улыбнулся и добавил:
- Я и поясок принёс .
Катя ахнула и закрыла лицо ладошками.
Венчались в церкви Параскевы Пятницы на Туговой горе — храме древнем и почитаемом не только в Ямской слободе, где теперь селились и путейцы с вокзала, и мастеровые из железнодорожных мастерских, но и в городе. Отец Николай стал выговаривать жениху, что без родительского благословения, но глянул на дрожащую невесту — и начал обряд.
Свадьбу гуляли в большом доме одного из друзей Вани, здесь же жених снял комнатку, но уже через неделю, не успела Катя привыкнуть к слову «жена», как Ваня объявил, что купил развалюху на окраине слободы и будет её ремонтировать. После этого мужа Катя почти не видела: каждый день Ваня работал две смены, приходил чёрный, засыпал за столом, а в воскресенье вместе с товарищами по бригаде с утра до темноты ремонтировал дом. Катя готовила на всех, носила работникам, и неизвестно, сколько бы продолжалось это, но на Святки приехали из деревни родственники Кати — дядя с двумя сыновьями и двумя племянниками. Всю неделю мужики, отодвинув Ивана и его друзей в подручные, как-то очень быстро и ладно подняли домик (дядька сказал: «Подважим и подрубим»), подвели два новых венца, перебрали крышу, утеплили завалинки, проконопатили стены, потом переложили печку и объявили: «Ну, хозяйка, затапливай печь и мечи пироги, да не забудь домовику-дедушке пирожок на ночь оставить!»
Утром на прощанье дядька расцеловал Катю, шепнул: «Ваня у тебя золото, ты за него держись!» Катя гордо ответила: «За мужа завалюсь — ничего не боюсь!»
А дальше началась жизнь, такая простая, обычная и такая важная даже своей обыденностью. Самое главное для Кати было, что Ваню не возьмут в солдаты как работника железной дороги. А то, что в лавках всё становилось дороже и дороже, пропадала мука, сахар, за табаком стояли огромные «хвосты» — всё это можно было перетерпеть, приноровиться. Катя завела, посоветовавшись с мужем, козочку, потом привезли ей из деревни цыплят.
А жить становилось всё труднее. Однажды, придя с работы, Иван увидел: Катя сидела на кухне, беспомощно кинув руки на стол.
- Ты что? Плохо тебе? –бросился к ней Иван, зная, что беременна.
Она качнула головой:
- Не мне плохо, всем нам. Комиссия была из совета, комнаты мерили, сказали, что ты себе тут нагородил, ещё троих поселить можно, говорят, теперь всё жильё принадлежит совету, он сам решит, кому где и как жить! – и заплакала, а потом, закрыв лицо полотенцем, сквозь слёзы прошептала:
- А ещё этот, из комиссии, сказал, что теперь все молодые бабы будут общими, советская власть так распорядилась, в соседних губерниях уже и закон вышел, а как же я без тебя, Ванечка мой !
Иван чёрно выругался (отец бы по губам шлёпнул, ругани не терпел!), потом закурил у печки, спросил:
- Кто он таков?
Катя ответила:
- Не знаю… не из наших – в коже весь, с наганом, быстрый такой, всё пишет, пишет…
Ваня стукнул кулаком по столу:
- Они меня знают. Никого не пущу. А за жену, за дом горло вырву. Да и мастеровые поддержат, у всех так, кто работать может по-настоящему.
Это была правда. Проработав на железной дороге лет десять, только самый худой мужик не строил домишко, к нему сарай, курятник, огородик .
Власть затягивала гайки, рабочие глухо ворчали. Катя однажды встретила мужа новостью: Дарью Михайловну, вдову врача Кацаурова, выселили из дома . Катя звала бывшую хозяйку в их с Ваней домик жить, но Дарья Михайловна собралась уезжать из Ярославля. Передавали, что на фабрике Карзинкина, самой большой в городе, избили комиссара, попытавшегося выступать на митинге с призывом голосовать за большевиков.
Начались аресты, причём никто не мог сказать, кого и за что арестуют. Сначала уводили из семей священников, чиновников, потом стали стучаться в двери рабочих: «Приходили всегда ночью, часто пьяные, словно старались заглушить водкой свой стыд, но всегда толпой, говорили грубо, толкались, что-то искали, потом уводили мужчин, объясняя, что это только до утра, а там разберёмся, после этого арестованных вели в лес или в сарай и там расстреливали» .
Такое долго продолжаться не могло — кто-то должен был взять верх.


Глава ІІ. «Страшная звезда, огненный град и мечи летающие…»
Поднимутся облака дыма великие и сильные,
и упадут, и ударят, полные свирепости –
и звезда, чтобы устрашить всю землю и жителей,
и прольют на всякое место высокое и возвышенное
страшную звезду, огненный град и мечи летающие…
III кн. Ездра 15, 40-41

1
В России очень важен авторитет привычного,
сила традиции, порядка, власть сложившегося.
Н.С. Лесков
В отряде, которым командовал штабс-капитан Николай Николаевич Вологодский , Иван Сегин оказался вместе почти со всей сменой котельного цеха Ярославских железнодорожных мастерских. Утром, приняв от жены тормозок с обедом, помахал на прощанье в калитке и пошёл, привычно догоняя своих из бригады – в слободе многие работали в мастерских. А вот дальше началось необычное: на работу никто не вставал, во дворе цеха толпились знакомые, повторяли, что в городе непонятное, что цеховое начальство не пришло, а назначенный на завод комиссар, который с весны каждую субботу затевал митинги с призывом работать лучше для родной власти, как-то неловко мялся возле крыльца конторы, где уверенно расхаживали двое в офицерских кителях, с трёхцветными повязками на руках, но без погон, а потом и вовсе исчез комиссар, когда офицеры (это видно было по всем ухваткам) начали говорить. Они объяснили, что в городе восстание, что начали офицеры, которым не было больше сил смотреть, как рушится армия и страна, как горлопаны лезут к власти, а людей самостоятельных, работящих, добившихся в жизни и успеха, и порядка, имеющих дом, семью, называют буржуями и грозят отобрать нажитое честным трудом, и если рабочие поддержат, то эту новую власть мы выгоним, потому что она беззаконная, безбожная и бесчестная .
Особенно весомо, как-то очень просто и понятно, говорил молодой офицер невысокого роста. Иван был согласен со всеми его словами. Да, горлопаны были и у них в мастерских. Комиссар несколько раз на митингах призывал покончить с наследием проклятого прошлого – разницей в оплате труда. Недавно пришедшие на завод деревенские, которых приняли подсобниками и чёрными рабочими, сразу поддержали комиссара, который называл равную оплату завоеванием революции . Мастеровым (Иван не признавал слова рабочий, всегда говорит, как отец: «Я мастеровой!») платили по труду и умению, его отец, Тихон Иванович, 12 лет проработал слесарем, пока не назначили десятником. Тогда и дом купил, и сына отдал в реальное училище, и на праздники вся семья в церковь шла не хуже других: костюм у отца, костюм с галстуком у Ивана, часы с цепочкой, мать в кружевной шали. А теперь всё это отдать? А ещё комиссар говорил, что всякая собственность нажита нечестно, что все должны жить одинаково, банки ликвидируются, а дома будут тоже общие …
А офицер с трибуны продолжал: «Новая, советская власть считает незаконной сделки с недвижимостью, она отвергает право на банковский вклад, любой капитал отберут – они это называют по-научному конфискация в пользу государства, а вы знаете, что уже принят их декрет, по которому один человек не имел права занимать больше одной комнаты, жильё будет всё забираться местными советами – они могут дать, а могут отбирать…» Иван только закончил ремонтировать купленный домик – да, маленький, да, не новый, но свой, их с Катей дом, ради него Иван полтора года работал, почитай, без выходных, по две смены, ног под собой не чуял, приходил такой, что Катя плакала, его раздевая, засыпал за столом с ложкой в руке… а тут хотят отнять? Иван вспомнил, как месяц назад вернулся со смены, а перепуганная Катя в слезах рассказывала о комиссии, что обмеряла дом и обещала новую жизнь, где бабы будут общими.
Поэтому и Иван полез вперёд, шагнул к офицеру: «Пишите меня!» Слова офицера задели за живое. Потом оглянулся, увидел знакомое лицо мальчишки-подсобника, кивнул, а когда тот подбежал, приказал: «Зайди к моей Кате, скажи, сегодня дома не буду, а там поглядим – видишь, как поворачивается, в стороне не настоишься!» Многие думали так же – что-то нужно было делать, новую власть активно не принимали! Больно круто большевики забирали: и работать без денег, и собственность нажита нечестно, и горлопанам-бездельникам уважение – они пролетарии, у них ничего нет! А я вот всего сам достиг, и моё не тронь! И перемен никаких не хочу – пусть лучше старое, привычное, но устоявшееся, ведь и деды так жили, и отцы!
Всего их в город ушло почти сто пятьдесят человек, в основном молодые мужики и холостые парни, несколько пожилых пошли, чтобы соблюдать порядок – привыкли, что в бригадах всегда старшой всем ведает, его и слушали.
Пока шли, Иван разговорился с одним из офицеров, с тем самым, кто ладно и точно всё разъяснил. Николай Николаевич Вологодский был сыном бедного дьячка сельского храма, окончил с отличием семинарию, служил в армии, с начала германской войны в окопах, ранен, награждён, пошёл за Перхуровым, потому что душой не принял большевиков. Иван шагал, слушал, думал. На сердце было неспокойно. Катя осталась одна, беременная, на ней дом, хозяйство, а он кинулся за офицерами… Но и остаться нельзя, если так пойдёт, большевики силу возьмут, начнут всё переворачивать, под себя гнуть. А гнуться Иван с детства не был обучен… И так неловко, и так тяжко…

2
Страшно не то, что тебе нужно бежать на пулемёт.
Страшно то, что и ты, бегущий на пулемёт,
и тот, кто стреляет из пулемёта — русские мужики.
Артём Весёлый
Первое, с чего начал штабс-капитан, явившись в отведённый ему сектор обороны – переписал людей и оружие, затем добился, чтобы подтянули телефонную линию для связи со штабом. Левый фланг его обороны был сверхнадёжен – он выходил на Волгу. Здесь Вологодский оставил несколько парных дозоров, располагавшихся друг от друга метров через сто, и пообещал, что меняться они будут каждые два часа. Зато правый фланг был предельно опасен, хотя и был отделён от красных речкой, но через неё был выстроен мост, который население называло Американским: затянутый стальными скрещивающимися конструкциями, мост не был похож ни на один традиционный российский мост через неширокую, в общем-то, реку.
Иван получил винтовку, сотню патронов, внимательно выслушал то, что говорил офицер, знакомя с винтовкой, но ещё внимательнее слушал своего старшого, спокойного, уверенного мужика из их цеха, который воевал в Японскую с такой винтовкой. Потом дважды разобрал-собрал-разобрал-собрал винтовку и успокоился – могу.
Первый бросок красных они отбили очень легко, да это и не была атака: человек тридцать, кто в армейской форме, кто в обычных ситцевых рубахах, молча бросились на мост, но, встреченные не очень-то слаженными залпами, кинулись обратно, оставив на мосту две-три лежащих фигурки.
Штабс-капитан прекрасно понял, что это была просто проверка, насколько они внимательны и готовы к отпору, поэтому приказал перебросить поближе к мосту ещё один пулемёт и позвонил в штаб, сообщив, что готовится по всем признакам атака. Начальник городского отдела самообороны штаба генерал Карпов пообещал следить за событиями и прислать по первому требованию подкрепления. Но они в этот день справились сами: красные (около роты) высыпали на мост и с криком ура бросились в атаку. Вологодский заранее объявил своим, что стрелять они будут только после того, как начнёт пулемёт, и на всякий случай сам лёг за пулемёт вторым номером. Красные бежали, гулко топая по настилу, задыхаясь от криков, но штабс-капитан дал им добежать до средины моста, после чего хлопнул по плечу пулемётчика. Огонь на расстоянии каких-то ста метров был страшен, назад не убежал никто, несколько человек от ужаса бойни кинулись через перила моста в реку – по ним не стреляли.
Отряд, прекратив стрелять, когда упал последний, молча смотрел на то, что они натворили, кого-то надрывно рвало, кто-то крестился. Вологодский понял, что нужно что-то сказать людям, но в это момент снаряд ударил в купол собора Спасского монастыря за их спиной , а потом снаряды следовали один за другим, то попадая в монастырь, то поднимая столб воды в реке, то падая на берег перед их позицией. Штабс-капитан приказал остаться только нескольким постам, всех людей отвёл подальше от разрывов и приказал рыть землянки.
Общий фронт протянулся на 15 вёрст по городским кварталам и пригородным слободам, словно огромная подкова: от моста через Волгу до моста через Которосль. Перхуров распределил офицеров по оборонительным секторам, к ним прибавились рабочие (очень немного), городские обыватели, кто посмелее, да студенты Демидовского лицея. Опорой были, конечно, офицеры, которые мастерски отсекали атакующих пулемётным огнём, благо пулемётов и патронов в городском арсенале нашли много.
После нескольких отчаянных атак, беспощадно рассеянных пулемётным огнём, красные избрали самую простую, но и самую беспощадную тактику – окружив восставший город, они начали убивать его. На высотах вокруг города поставлены тяжёлые орудия, начат круглосуточный расстрел Ярославля. Впервые орудия ударили по собственному городу, причём снаряды рвались без всякого смысла, то в центре, то на окраине, среди деревянных домишек, которые тут же вспыхивали. Выгорали целые кварталы, пожарные не справлялись, а вскоре была разбита насосная станция, водопровод высох. А снаряды били и били – по храмам, монастырям, был подожжён Демидовский лицей, крупнейшее и старейшее юридическое учебное заведение России, полностью сгорела его уникальная библиотека с собранием древних рукописных книг, пылали окраины и центральные улицы. Очевидно, это было предупреждение всей России: красная власть будет удерживаться любой ценой!
Как позже оказалось, ещё одной бедой для восставших стала потеря железнодорожного моста через Волгу. Иван, сопровождая штабс-капитана в город, в штаб, слышал, как Вологодский несколько раз напоминал полковнику, что мост очень важен, но Перхуров легко отмахивался, у него было убеждение, что вот-вот подойдёт с севера помощь, но именно по этому мосту пошли подкрепления большевикам, и именно от моста, с высокого волжского берега, повёл огонь тяжёлый бронепоезд красных, а ответить ему было нечем – у Перхурова были только две пушки, снаряды к которым кончились после нескольких дней боёв, и бронепоезд превратился в безнаказанного убийцу города.
Только всё это станет ясно позже, а пока ни та, ни другая сторона не имели перевеса в силах, оба противника ждали помощи. Белые её так и не дождались.
Вскоре Николай Николаевич Вологодский выделил Ивана и сделал чем-то вроде ординарца. Парень был явно самостоятельный, быстро ориентировался в делах, решительный, да и местность эту знал отлично – мальчишкой здесь купался, рыбачил, а когда штабс-капитан узнал, что этот слесарь закончил шесть классов реального училища, то стал поручать ему задания серьёзные: они вдвоём облазали свой сектор прямо по переднему краю, Иван составил схему, а Вологодский разметил установку пулемётов, чтобы могли поддерживать друг друга с флангов.
Каждый вечер они обходили позиции, опрашивали бойцов, кто что видел, заметил, догадался… Штабс-капитан проверял оружие, осматривал головы на предмет так хорошо знакомых по германскому фронту насекомых, но мужики были с понятием, портянки стирали каждый вечер, рубахи тоже старались почаще менять, благо, купечество Ярославля не жадничало – на передовую присылали не только хлеб и сало, пожертвованные купцами, но и бельё, даже новые сапоги .
Вечером в землянке, которую Иван с помощью своей бригады выкопал под старой ивой почти у стен Спасского монастыря, Вологодский составлял донесение в штаб, Иван на трёх щепках варил душистую уху из рыбы, оглушённой снарядами в реке, которая стала пограничной – за рекой были красные. Потом они обходили посты, вернувшись, долго разговаривали. Вологодский рассказывал, как голодали в деревне – отец, дьякон сельской церкви, долго болел, семья держалась только помощью мужиков. Потом повезло – взяли в духовное училище, потом в семинарию. Он захохотал, вспоминая, как первый раз в жизни увидел в белой булке изюм, закричал: «Смотрите, таракан!» Потом фронт, ранение, контузия, распущенная армия… их, офицеров, объявили слугами самодержавия, эксплуататорами…
Вскоре и капитан узнал, что Иван уже год как женат, что ждут они с Катей ребёнка, что Катя у него золото, а чтобы жениться на ней, Ивану пришлось нарушить отцовскую волю, потому что тот и слышать не хотел, что его сын возьмёт нищую сироту, да ещё работающую в больнице, на людях, срам какой! Пришлось Ивану хлопнуть дверью, сначала угол снимали, но Господь в своей неизреченной милости дал Ивану не только Катю, но ещё руки и голову, и теперь у них маленький, скромный, но свой дом, где Катя его и ждёт.
На участке штабс-капитана наступило затишье, изредка они перестреливались с красными, пытавшимися ночью нащупать броды в реке, но Иван, с детства здесь рыбачивший, знал Которосль, как свой двор, поэтому посоветовал капитану передвинуть пулемёты и разместить дозоры, чтобы не дождаться неприятных гостей. А сам, передёргивая затвор, ворчал:
- Вот непременно на той стороне Сёмка Торицын с красными. Мы с ним с детства воюем, хоть и соседи. Он, даже когда в лапту играли, непременно в другую стенку вставал, только чтобы не со мной вместе, чтобы поврозь. А уж сколько раз носы друг другу кровавили! Вот и сейчас, поди, где-нибудь тоже со своим ружжом пластается, меня выцеливает. Ну, и кому эта война в городе нужна? Ведь своих бьём, ваше благородие! А у меня жена одна дома! И думаешь, Николаич, мы сюда за царя пришли воевать, или за вас, офицеров? Нет, за то, чтобы не ломали нам жизнь, за то, чтобы порядок был!
Вологодский пожимал плечами. А что сказать?
Полковник Перхуров выпустил несколько воззваний к населению . Их развешивали на афишных тумбах, на стенах, потом распечатали листовки: об Учредительном собрании, о городской думе, об отмене декретов большевиков. В землянках и окопах читали эти листовки, пожимали плечами: всё вроде правильно, но дальше что делать?
Ивана сначала удивляло, как быстро и просто сложились у мастеровых отношения со студентами и офицерами: никто не изображал «белую кость, ваше благородие», никто не ставил на место «мужичьё сиволапое» — наоборот, все старались помогать друг другу, студенты вечерами рассказывали о чём-то интересном (Иван запомнил историю о поисках древнего города Троя), офицеры вспоминали, как с полком выбирались из безвыходных положений на германской войне, кто-то из мастеровых долго, с подробностями рассказывал, как тащил здесь, под мостом, огромного сома, как ему помогали зеваки и как вытянули они сучковатое бревно-топляк . Иногда начинали петь, и мастеровые с удивлением смотрели, как студенты судорожно пытались записать слова песен, приговаривая: «Это же жемчужина какая, никогда не слышал, фольклор!» И всё равно все напряжённо ждали: что дальше?
Да, у них в секторе было затишье, но мужики со всё усиливающимся ужасом смотрели на город у них за спинами: там стоял густой дым, то и дело полыхали разрывы тяжёлых снарядов . Мальчишки-гимназисты, подносчики патронов, шёпотом перечисляли полностью выгоревшие улицы и, крестясь, вспоминали «змея горыныча» – красный бронепоезд, который прицельно бил из тяжёлых орудий по городу от волжского моста. Нужно было что-то выдумывать. Пушек в городе у восставших было две, снаряды к ним кончились на третий день восстания.
Вологодский вызвал к себе в землянку нескольких рабочих железнодорожных мастерских, долго с ними говорил, а потом отправился к Перхурову.
Разговор с полковником был коротким, ведь то, что предложил штабс-капитан, можно было или принять сразу как выход из безвыходного положения, или отбросить, как безумие. План был предельно дерзкий: нужно было заставить бронепоезд отойти от моста, когда же он пройдёт стрелку, взорвать её прямо под брюхом поезда, разорвать паровоз и бронеплощадки.
Полковник поинтересовался, как это можно реально сделать, и Вологодский ответил:
- Мы вот с Ваней и с ребятами шумнём на путях – вроде как мы вляпались нечаянно прямо ему под орудия, то ли заблудились, то ли такие дурни, он снаряды тяжёлые по нам класть не будет – так и пути себе повредить можно, но не удержится, за нами двинется, чтобы из пулемётов нас положить, тут Митрич стрелку прямо под ним и своротит, он эти стрелки, почитай, двадцать лет ставит и чинит, значит, и сломать сможет.
Митрич скромно улыбнулся беззубыми дёснами и покивал.
Перхуров недовольно вскинул брови:
- У Вас, господин капитан, не боевая группа – артель какая-то: Ваня, Митрич!
Вологодский улыбнулся ещё шире:
- Господин полковник, под командой у меня почти две сотни людей, из них господ офицеров только сорок три, да пятнадцать студентов, а вот остальные все из железнодорожных мастерских.
И штабс-капитан продолжал:
- Не стал я их привычки менять, они вместо взводных себе бригадиров выбрали, говорят, так привычнее, мне только и остаётся, что этих десятников да бригадиров собрать, отчёты выслушать да распоряжения сделать… Эх, Александр Петрович, как мой Ваня говорит, по одёжке протягивай ножки... Дело они делают, приказы исполняют, оружие у них вылизано до блеска – сами мастера, а в строй мне их не ставить и ножку тянуть не учить!
Перхуров задумчиво спросил:
- Это ведь с бронепоездом… нужно тигра за усы дёрнуть и живым остаться,
кто поведёт боевую группу?
Вологодский ответил:
- Дело действительно опасное, поэтому я сам и поведу – я всё-таки боевой офицер, приказать этим работягам пойти на смерть не могу, а вот повести – другое дело.
Полковник решился, перекрестил «артель» и спросил, нужно ли ещё что? Вологодский поглядел на Митрича и попросил:
- Если можно, гранат нам хоть пару, лучше всего «фонарики», то есть системы Новицкого , стрелку своротить!
«И ведь вы, черти, это сделали!» - восклицал потом в штабе Перхуров. Несколько человек изобразили группу, бестолково вышедшую на насыпь, растерянно заметались, даже попытались суматошно открыть огонь по бронепоезду из винтовок, а когда бронепоезд, заревев торжествующе, двинулся, набирая ход, на них, Митрич рванул стрелку. И угадал.
Первый вагон-бронеплощадка с пушкой грузно завалился, паровоз встал поперёк пути, вторая бронеплощадка полезла на него… Кто-то из бойцов от избытка чувств заорал частушку, приплясывая:
Я на рельсине сидел,
А под рельсой мышка!
Я с гранатою пришёл –
Железяке крышка!
Почти неделю красные подгоняли технику, ремонтировали пути, поднимали бронепоезд… город вздохнул свободнее.
Перхуров долго потом вспоминал, как спросил у штабс-капитана, чем наградить храбрецов, и тот, смущаясь, спросил: «Вы, господин полковник, не сочтите обидой, но мои мужики благодарностей в приказе не ждут и не поймут. А вот если распорядитесь хоть на три часа их с позиций снять и в баньку отправить – они вам в ноги поклонятся, всё же неделю не мылись!»
И Перхуров захохотал, вспоминая, как «артельщики» парились, охали и
ухали под вениками, как едва не взвыли от полноты чувств, когда им прямо в баню прикатили бочонок с пивом!
3
Молись так, словно всё зависит только от Бога,
но поступай так, словно всё зависит только от тебя.
Любимый девиз Л.Н. Толстого
Только это была очередная героическая победа в проигранной войне. Помощь ниоткуда так и не подошла, город всё страшнее расстреливали, причём пушки подтягивали калибром всё крупнее, в городе у восставших заканчивались патроны, не успевали убирать тела погибших на пожарах и при обстрелах, за водой приходилось ходить под огнём на Волгу, и Перхуров, опаздывая с решением на десять дней, предложил выход из безвыходной ситуации: прорываться в деревни, поднимать мужиков. Всем было понятно, что в пылающий город никакая подмога уже не придёт, да и большинство офицеров – ярославцы. Оставить семьи на расправу, а самим бежать? Штаб отказался, постановив стоять до конца.
Перхуров «решил сесть на пароход на рассвете, когда поднимается туман, проскочить линию обстрела, высадиться на берегу…». И он действительно прорвался, с ним ушли неполных три десятка офицеров. Капитан буксира предложил обложить рубку мешками с песком, и всё получилось, их даже не обстреляли в утреннем тумане, но вот никто так и не собрался воевать с красными. Мужики трясли головами, глядя на дым в полнеба на горизонте, офицеров накормили, дали отоспаться, потом лесами увели на восток…
Но идти в пылающий город никто не решился .
В это время, когда Перхуров собирал уцелевших в боях офицеров-добровольцев для прорыва, почти безнадёжного, командир Которосльного сектора обороны, штабс-капитан Николай Николаевич Вологодский перевязывал Ваню Сегина, ординарца, получившего осколок в левое плечо.
Это был конец, они оба это понимали. Всё упорнее нажимали красные, у них явно появилось больше людей, прибавилось порядка, чувствовалась твёрдая рука командира, а в отряд давно перестали присылать пополнение, не осталось патронов – их пришлось собрать, чтобы набить ленты для пулемётов, а бойцам вручили старые итальянские винтовки, которые нашли в арсенале, к ним ещё были патроны .
Вологодский получил прощальный приказ Перхурова, долго его читал, а потом с берега привели раненого Ваню. Капитан аккуратно перевязал ординарца (опыт германской войны вбит в память навсегда!), налил водки и дал на закуску приказ.
Ваня внимательно дважды перечитал приказ и спросил:
- Правильно я понял, спасайся кто как может? И что теперь делать?
Вологодский ответил:
- Я не побегу, а вы, как стемнеет, переберётесь на тот берег, места с детства знакомые – и по домам!
- Это понятно, только ты, Николаич, давай со мной! Катя придумает, спрячет!
Вологодский упрямо мотнул головой. Бегать, прятаться, что-то изображать?
- Нет, я им прямо на суде скажу: так со своими людьми, со своим городом не поступают, мы даже с германскими деревнями в 14 году такого не позволяли, а здесь город ведь казнили!
Ваня с состраданием посмотрел на Вологодского:
- Какой суд, Николаич! Они тебя прямо на берегу постреляют, и весь суд, ты для них враг смертный!
- Всё равно, прятаться не буду, а ты плыви, тебе к Кате надо, ведь ребёнок у
вас скоро, а завтра я и остальных распущу… Только знаешь что? Скажи на прощанье: почему и ты, и другие мастеровые пришли к нам? Ведь не моя же пылкая речь вас всех подняла?
- Николаич, речь-то речью, но и голова у нас на плечах. Я так тебе скажу: мы люди самые обычные, нам вся эта политика, красные, белые… в жизни не нужны. Мастеровому надо просто жить – чтобы было спокойно, чтобы отец начал дом ставить, а сын продолжил хозяйство, потом в этот дом жену привёл, дети бы родились, и чтобы шло своим чередом, и я бы знал, что всё это не сгинет, не придёт вдруг какая-то комиссия мои половицы считать, моей женой да мной командовать! Потому мы за вами и пошли, только вы не очень-то и сами знаете, что же делать!
В ту же ночь ординарец Ваня, мой прадед Иван Тихонович Сегин, попрощался с командиром, понимая, что больше его не увидит, переплыл Которосль, обошёл, шипя от боли, все посты красных и добрался домой, где Катя, моя прабабка Екатерина Фёдоровна, перевязав теряющего сознание мужа, уложила его в тележку и, помолившись, покатила её к родне в пригородную деревню. Мужа нужно было спасать не только от раны, но и от красных, которые стреляли всех подозрительных, и понятно, что раненый молодой мужик от них не ушёл бы. Проверяли просто: находили возле большого пальца правой ладони вмятинку от затвора – понятный след стрельбы за две недели – и убивали на месте .
Ваня то приходил в себя, всё порывался встать, потому что ей, в тяжестях, нельзя надрываться, то бредил, вспоминая Сеньку Торицына, который его всё-таки достал, то ругал офицеров, которые так лихо начали и так глупо закончили, то выговаривал Кате, что она козу бросила, то хрустел зубами, кричал, что с людьми так нельзя, что красным Бог не простит невинно убиенных, и всё вспоминал какого-то парнишку с котёнком, порывался поднять, забрать…
Потом вдруг совершенно чистым, каким-то хрустальным голосом сказал:
- Только жить начали, дом поставили, хозяйство завели! А эти – даёшь революцию, всё сломаем! А те – даёшь восстание, всё поменяем! И вот Сёмка стреляет по мне, думая, что попадает в проклятое самодержавие, а я леплю по нему, чтобы попасть в ненавистных комиссаров! Как будто можно, стреляя в людей, попасть во что-нибудь другое, кроме этих людей! Ведь не жить нам теперь — воевать да доживать! Пропадите вы все, чума на ваши головы! И будет на вас страшная звезда, огненный град и мечи летающие!
Только к вечеру третьего дня они добрались до деревни, и какая-то скрюченная бабка, разглядев перевязанное плечо, потащила Ваню в баньку – лечить, пришёптывать, поить травами, чистить рану костяной иглой…

Заключение
Вспыхнув 6 июля, восстание было подавлено 21 июля, когда начались массовые казни.
Основу восставших составили несколько сотен офицеров, к которым на волне удачного начала примкнуло до 6 тысяч ярославцев , среди которых были и студенты, и рабочие, и крестьяне пригородных деревень, и различные слои горожан, но вскоре, после начала расстрела города артиллерией, восставших осталось не более 2 тысяч.
Полковник Перхуров, выпустив воззвания к ярославцам, означил свою идеологическую платформу, но большинство восставших вряд ли способно было внятно сформулировать свою идеологию — скорее, они могли бы сказать, чего они не хотят: не хотят репрессий, не хотят уравниловки, не хотят власти непонятных им комиссаров, декретов, указов, приказаний, комиссий, которые могут отобрать, выселить, арестовать.
И красные, и белые взялись за оружие, утверждая высокие идеи, но ради этих идей жертвовали теми людьми, которым и обещали принести счастье. В центре борьбы оказалась семья моих прадеда и прабабки, и эта борьба принесла им только горе, гибель близких, смерть чудом обошла эту семью. Самое страшное заключалось в том, что и большевики, и восставший против них Ярославль искренне верили, что, уничтожив своих противников, они обретут новую жизнь. Так страна оказалась в трагическом тупике: насилие не решило ни одной проблемы, стоящей перед Россией, но отказаться от борьбы стало невозможно, потому что это вело к разрушению дорогого, близкого, привычного тебе мира. Выход из этого состояния предстоит найти нам.

Список литературы
Материалы архивов
ГА ЯО Оп.8. Д.2798; ГАЯО. Ф.Р-601 с. Оп.2 с. Д.2798. Л.52. Ф.Р-601.
ФГА ЯО – ЦДНИ Ф. 394 Оп. 1 Д. 64 Л. 6 – 10 об.
ФГА ЯО – ЦДНИ. Ф. 394. Оп. 1. Д. 75. Л. 14.
ФГАЯО – ЦДНИ. Ф. 394. Оп. 1. Д. 75. Л. 12
ГА ЯО Ф. Р-849. Оп. 1. Лист 43.
ГА ЯО Ф. Р-849 Оп. 1 Л.10.

Использованная литература
Балашов Р.В. Пламя над Волгой. (Ликвидация белогвардейского мятежа в Ярославле летом 1918 г.) Ярославль. 1984
Генкин Л.Б. Ярославские рабочие в годы гражданской войны и интервенции. Ярославль. 1958.
Данилов А.Ю. Красный террор: технология политического убийства. / VІІ Золотарёвские чтения. Рыбинск. 1998.
За окнами дома Иванова. Страницы ярославской истории: Сборник. Ярославль. 2008.
Скобелев В.А. Создатель отечественной офтальмологии. / Вопросы отечественной и зарубежной истории: Материалы конференции «Чтения Ушинского». Ярославль. 2005.
Революция и гражданская война в России: 1917—1923 гг. Энциклопедия в 4 томах. Москва. 2008.
Ярославское восстание. 1918. Сб. документов / Под общ. ред. акад. А.Н. Яковлева; Сост. Е.А. Ермолин, В.Н. Козляков. М. 2007.

При реализации проекта использованы средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии c распоряжением Президента Российской Федерации № 11-рп от 17.01.2014 г. и на основании конкурса, проведенного Общероссийской общественной организацией «Российский Союз Молодежи»

Go to top